Мы продолжаем страстно целоваться, кусая друг друга в порыве – губы, плечи, скулы. Наши прерывистые вздохи и стоны растворяются в горячей коже и спутанных волосах.

Все заканчивается одновременно – его палец на моем клиторе, а зубы впиваются в челюсть, когда он приказывает мне кончить. Это невероятно.

Но когда я возвращаюсь из ванной, Бо уже наполовину одет и на ощупь ищет раскиданные вещи в темноте.

— Вот, – протягиваю ему одно из колец, так небрежно брошенных у изножья кровати.

— Спасибо, – он стеснительно улыбается, глядя в пол, надевая кольцо.

Я не ожидала, что он останется. Мы оба четко обозначили свои ожидания – ничего серьезного. И я до сих пор этого хочу.

Но...Груз тоски уже сдавливает грудь, ползя вниз по позвоночнику при мысли о пустой кровати после такой близости. А вдруг для него это была просто хорошая потрахушка? Вдруг я не доставила ему такого же удовольствия?

Я кутаюсь в простыню, наблюдая, как он ловко застегивает рубашку. Одевшись, он замирает, проверяя карманы, и наконец неуверенно смотрит на меня.

— Спасибо, – он берет мою левую руку и целует ее, подняв глаза. — Я не могу объяснить, что это для меня значило...но спасибо, Уин.

Я молча киваю, боясь, что слово «останься» сорвется с губ. Опускаюсь на матрас, когда он берет последнюю вещь с кресла и уходит, не оглянувшись.

Выключив свет, я падаю на подушки, убеждая себя, что так лучше. В прошлый раз, когда я почувствовала такую же мгновенную связь, это закончилось катастрофой.

Джек тоже сначала был добрым. Заботливым. Щедрым в постели. Если бы он сразу показал свое истинное лицо, я бы не позволила ему себя сломать. Так они и берут – мнимым комфортом, а потом бац – через десять месяцев ты притворяешься, что это аллергия, а не слезы.

И я, как мать, слишком мягкосердечна. Слишком спешу разглядеть в людях хорошее. Слишком боюсь одиночества, чтобы уйти вовремя.

Мысль о вечном одиночестве пугает. Но именно поэтому нужно оставаться одной – что может быть печальнее женщины, не умеющей наслаждаться собственной компанией? Независимость – добродетель, и лучше постигать ее без лишних травм.

Моя логика всегда будет примиряться с моим глупым, беспомощным сердцем. И я уверена, что в конце концов победит разум. Я позабочусь об этом.

Я закрываю глаза, заставляя себя уснуть. Решительно не позволю ни одному мужчине лишать меня сна. Каким бы замечательным он ни казался.

Глава 5

Шесть недель спустя

— Беременна? – я истерически хохочу. Доктор Салим смотрит на меня с растущим беспокойством, пока я окончательно схожу с катушек. — Не может быть. Нет-нет-нет! Проверьте ещё раз. Пересмотрите анализы. Пересчитайте голоса. Здесь какая-то ошибка.

Врач глубоко вздыхает, выпрямляется в кресле и собирается с мыслями – как и подобает профессионалу. Хотя бы для виду она снова просматривает бумаги в руке – ту самую папку, которую, должно быть, перепутала с чьей-то ещё.

— Уин, анализы крови не врут. Если последние месячные у тебя были шестнадцатого октября, значит, срок примерно восемь недель.

— Уиннифред Макналти, – тычу пальцем в верхнюю часть бланка, — более распространённое имя, чем кажется. – Я нервно сглатываю. — Лаборанты, наверное, перепутали мои результаты с чужими. Да. Именно так.

Нас прерывает резкий стук в дверь, а затем в щель просовывается рука – предположительно, той самой медсестры, заставившей меня писать в стаканчик. Врачу передают ещё один листок. Сегодня бумаги – не мои друзья.

— Анализ мочи тоже подтвердил беременность, – говорит доктор, добавляя ещё один документ в мою растущую папку. — Уин. – Она откладывает файл на стол, закидывает ногу на ногу и складывает руки на колене. — Полагаю, для тебя это несколько неожиданно?

— Я на таблетках, – отвечаю я глухим голосом. Возможно, мой голос сейчас где-то там же, где и моё тело. Небеременное тело. То, что было у меня ещё десять минут назад.

— Ни один контрацептив не даёт стопроцентной защиты.

— А ещё мы использовали презервативы, – добавляю я.

— Каждый раз?

Чёрт, точно.

— Ну, один раз…нет.

До Хэллоуина у меня был идеальный счёт. А потом он. Бо. Парень, которого я с тех пор пыталась выкинуть из головы.

— Один раз, примерно пять-шесть недель назад? – уточняет доктор Салим, на секунду теряя терпение.

— Где-то так, да, – огрызаюсь я резче, чем планировала. — Чёрт, прости, – бормочу в ладони, закрывая лицо. — Меня трахнул пират… – голос приглушён пальцами.

— Прости, что? – тон врачихи даёт понять, что я только что сказала нечто совершенно ненормальное.

Я выглядываю сквозь пальцы.

— Это был Хэллоуин. Он был в костюме пирата.

— А… – Вздыхает она. — Была ли у тебя близость с кем-то ещё в том месяце или вскоре после?

— Нет, только с ним.

— С пиратом?

— Ага, – хныкаю я.

Она бросает на меня взгляд «сейчас не время для шуток» – раньше такой был только у моей мамы.

— Что ж, тебе повезло: ты точно знаешь дату зачатия, а значит, предполагаемый срок родов… – она берёт с подставки круглый картонный калькулятор и прокручивает даты, — …двадцать четвёртое июля.

— Ладно, – киваю я, уставившись в точку на стене, чтобы не потерять опору. Отколовшийся кусочек краски становится якорем, в то время как комната плывёт и кренится вокруг.

Двадцать четвёртое июля. Совершенно ничем не примечательный день. Что я обычно делаю двадцать четвёртого июля?

Летом я обычно работаю спасателем на пляже в местном кемпинге «Уэстклифф». В прошлом году брала дополнительные смены в кафе, чтобы скопить на поездку к маме во Флориду в конце лета. Каждый вечер мы ужинали на улице под шелест пальмовых листьев и оглушительные трели лягушек. Её кожа уже напоминала кожуру, и я всерьёз забеспокоилась о её привычке загорать. Но ничего важного не случилось. Ничего настолько важного не случалось никогда.

Я не смогу быть спасателем на девятом месяце.

Я не смогу поехать к маме с новорождённым.

Что вообще можно делать на девятом месяце, кроме как…ждать?

— Хорошая новость в том, что на таком сроке у тебя есть все варианты. У нас есть время решить, как лучше поступить.

— Ладно, – единственное слово, которое я пока могу выдавить.

— Может, есть кто-то, кому ты могла бы позвонить? Чтобы обсудить новости. Подруга? Или…мм, отец ребёнка?

— Да, – бормочу я, доставая телефон, чтобы написать Саре.

Не то чтобы у меня был его номер – но осознание, что я не могу позвонить Бо прямо сейчас, внезапно кажется унизительным.

— Давай назначим следующий приём через неделю? – предлагает доктор Салим. — Если примешь решение раньше, просто позвони. Если нет – обсудим варианты подробнее.

— Да, хорошо, – отвечаю я, уставившись на весы в углу кабинета, заваленные брошюрками с пухлыми младенцами на обложках.

— Также я запишу тебя на УЗИ через пару недель – талоны разбирают быстро. Если к тому времени беременность не сохранится, отменим. Но так ты сможешь пройти первый скрининг, как рекомендуется.

— УЗИ, ага.

Я представляю это: маленькое чёрно-серое пятно на экране. Звук сердцебиения, как в телепередачах. Только теперь это мой будущий ребёнок на мониторе. Датчик, прижатый к животу.

Я поднимаю руку и кладу её на живот, прикрытый вельветовым комбинезоном. Никаких изменений – ни формы, ни размера, ни плотности. И всё же всё изменилось.

Телофон звонит – это Сара. Пишет, что уже едет. Без колебаний, без лишних вопросов. Как учили наши мамы: «Сначала действуй, потом разбирайся».

Я вспоминаю их тридцать лет назад – двух девушек в тесной квартире. Они были такими молодыми – куда моложе меня – когда родили нас с Сарой. Мы часами сидели на потрёпанном бордовом диване, листая альбомы, пока они рассказывали истории. Фотографии в ужасающей моде девяностых, их животы, округляющиеся под пёстрыми свитерами. Бледно-зелёные стены нашей общей детской. Обои с утятами на потолке. Как они делали всё сами – и всё равно сделали для нас что-то особенное.