Спасением стали тренировки у ручья. Неподалёку от их башни протекал небольшой, мутноватый поток, и на вытоптанной площадке возле него по вечерам собирались местные ребята. Эшли была здесь своей. Она тренировалась здесь, или на крыше своего дома, или на старой спортивной площадке во дворе, а раз в неделю посещала дорогой спортзал в центре с вельветовыми фехтовальными куртками и покрытыми воском паркетными полами — но это было уже для серьёзных, почти профессиональных занятий.
А у ручья царила неформальная, почти дворовая атмосфера. Именно здесь, слушая звон деревянных тренировочных палок и сталей, наблюдая за пластичными, жестокими движениями Эшли и её друзей, Виктория начала настоящее знакомство с миром. Она не сразу взяла в руки оружие — сначала просто сидела на обочине, наблюдая. Она видела, как эти молодые люди, с телами далёкими от её прежних идеалов — мягкими, рыхлыми, но при этом неожиданно сильными и ловкими — отрабатывали удары, уходы, связки. В их движениях была не спортивная дисциплина, а нечто древнее, утилитарное — готовность к реальному конфликту, к драке, где нет правил, но есть кодекс чести и необходимость защитить себя.
Здесь, на этом клочке утоптанной земли, она видела ту самую этику долга и чести в действии. Здесь делились едой и сигаретами, здесь же могли и вызвать на спарринг за нечаянно нанесённое оскорбление. Здесь царил тот самый «мистический и драматический ноктюрн» — смесь агрессии и братства, лени и внезапной собранности, гедонизма и готовности к боли. И Виктория, вдыхая запах влажной земли, пота и металла, слушая смех и отрывистые команды, понемногу начала понимать. Она начала видеть странную, извращённую логику этого мира, его жестокую красоту. И её собственное тело, забывшее о планке и гантелях, впервые за долгое время захотело не убежать, а двинуться навстречу этой новой, тёмной грации.
Тренировки поначалу казались обманчиво легкими. Никаких изнурительных подходов с железом, никаких запредельных кардионагрузок. Простые, на первый взгляд, движения. Трости в руках были легкими, ножи — не громоздкими. Казалось, это скорее игра, изящный танец, а не серьезная физическая практика.
Но вскоре Виктория поняла всю глубину своего заблуждения. Упражнения отличались хитрой, коварной сложностью. Фехтование не выматывало сиюминутно, как час в качалке. В моменте ты почти не чувствовал усталости, лишь азарт и концентрацию. Но сахар в крови сжигался с катастрофической скоростью. Поэтому Эшли и другие фехтовальщики постоянно попивали во время тренировок свой невероятно сладкий, химически яркий лимонад, подпитывая истощающиеся ресурсы тела.
Усталость приходила отложенно, коварно запаздывая. К концу занятия чувствовалась даже какая-то эйфория, прилив бодрости. Но спустя два-три часа накатывала чудовищная, всепоглощающая слабость, валившая с ног. А на следующее утро Викторию встречала крепатура, какой она не знала даже после самых жестких кроссфит-марафонов. Она была иной — не просто боль в мышцах, а глубокое, ноющее эхо по всему телу.
Больше всего поражало, как болели совершенно неожиданные места. Мелкие, никогда не задействованные мышцы стоп — ведь тренировки проходили на жесткой земле, а иногда и на гравии или гальке, и фехтовали здесь кто в чем: в балетках, в туфлях на жесткой подошве, в армейских берцах или, как Эшли, в дорогих сапогах. Но главной мукой были межреберные мышцы. Каждый вдох отдавался острой болью, словно грудную клетку сдавили тисками.
С этим боролись странными, на взгляд Виктории, методами. Упражнениями на выносливость, которые больше походили на пытку: «Встань на носочки, облокотись на шкаф и делай две тысячи подъёмов». Помогали и пробежки — уже не в Formaldehyde woods, а по окраинам, — долгие прогулки, плавание в местной мутноватой, но прохладной реке, горячие ванны и изостатика.
Появилось новое, постоянное ощущение — помятости. То ли как после очень интенсивного массажа, то ли как после хорошего избиения. Оно не проходило, становясь фоном существования. Эта постоянная, глухая боль во всём теле в конце концов сместила её график сна. Она подсознательно переняла режим Эшли, которая всегда спала с четырех утра и до полудня — ровно восемь часов. Виктория обнаружила, что боль слабее всего именно в эти утренние часы, когда город еще затихал, и можно было забыться в тяжелом, целительном сне.
И так, через боль, через слабость, через литры выпитого лимонада, она постепенно приходила в форму. Не в свою старую, калифорнийскую форму с рельефом и кубиками пресса, а в новую — форму девушки, которая занимается ножевым боем и scherma di bastoni. Её тело стало другим — более собранным, готовым к взрывному усилию, пронизанным глубокой, упругой мускулатурой, скрытой под слоем жирка, наеденного за месяцы лежания и поедания странной еды. Оно больше не было идеальным, но оно стало functional — пригодным для выживания в этом жестком, странном и прекрасном новом мире.
Вскоре тренировки у ручья раскрыли перед Викторией всю пеструю, противоречивую палитру этого мира, воплощенную в тех, кто приходил сюда. Это был своего рода неформальный клуб, где стирались — или, наоборот, подчеркивались — социальные границы.
Розен, подруга Эшли, появлялась раз в неделю, но её визиты были настоящим событием. Она тренировалась с отчаянной, почти яростной интенсивностью, выкладываясь все четыре часа без остатка. Под толстой прослойкой «офисного жирка» скрывалась сумасшедшая, кипучая энергия. Её страх перед диабетом и другими болезнями, усугубленными её образом жизни, трансформировался в эту взрывную активность. После офиса, где она вечно опаздывала и жила на перекусах, и перед ночной сменой в баре своей банды или тусовкой, она выплескивала всю накопившуюся агрессию и страх в резких, немного грубых движениях. Её удары тростью были не такими изящными, как у Эшли, но мощными и решительными. Она тяжело дышала, её лицо покрывалось румянцем, но она не сдавалась, пытаясь доказать прежде всего самой себе, что всё еще может быть «опасной девчонкой», соответствующей идеалу. А потом спешила на свою вторую работу, оставляя после себя шлейф дорогих духов, смешанных с запахом пота и сладкого лимонада.
Ребекка из высшего слоя появлялась эпизодически, чаще не у ручья, а в том самом дорогом спортзале в центре. Она возникала там в безупречной, портной экипировке для canne de combat, больше похожей на модный костюм, чем на спортивную форму. Её тренировки были короткими, скорее ритуалом, чем настоящим занятием. Час-другой небрежных, но техничных движений на дорогом паркете или на засыпанной песком внутризальной площадке — и всё. Целью было не столько научиться фехтовать, сколько немного размять дряблую, нетренированную плоть, выгнать остатки алкоголя после очередной ночной тусовки и продемонстрировать свой статус. Её взгляд скользил по присутствующим с холодной надменностью, но Виктория улавливала в нём ту же неуверенность и пустоту, что сквозили во всём её существе. После тренировки она исчезала так же внезапно, как и появлялась, унося с собой ауру недоступной роскоши и внутреннего надлома.
Ноэль и Селестина составляли ещё более странную пару. Они приходили раз или два в неделю, и пока Ноэль, тихий и сосредоточенный, старательно отрабатывал удары, вкладывая в каждый всю свою смирную ярость и обреченность, Селестина устраивалась где-нибудь на обочине. Она сидела, уткнувшись в телефон, попивая лимонад и лишь изредка лениво покрикивая в его сторону какие-то замечания или насмешки. Её мощные, заплывшие жиром от постоянного сидения ноги были расслаблены, а всё существо излучало скуку и презрение к происходящему. Ноэль же тренировался с таким усердием, словно пытался заслужить её одобрение или хотя бы на миг отвлечь от экрана. Он был умным и добрым, но его жертвенная преданность этой мелочной, жестокой девушке, которая отбирала у него почти всю его и так мизерную зарплату, казалась Виктории самой тёмной и необъяснимой загадкой этого мира. Он зарабатывал гроши как программист, отдавал всё ей, а она лишь брюзжала и требовала большего. Их ссоры и примирения были частью местного фольклора, печальным спектаклем, который все привыкли наблюдать со стороны.
