Судьба Виктории
Виктория очнулась от пронизывающего холода, того самого, что пробирается к костям и заставляет зубы выстукивать дробь ещё до того, как сознание успевает понять, что происходит. Она лежала на спине, уткнувшись взглядом в низкое небо цвета мокрого асфальта, из которого накрапывала мелкая, противная морось. Под ней была не мягкая трава калифорнийского газона, а что-то сырое, колючее и пахнущее гнилью и химией.
Она резко села, и мир закружился в вихре тошноты и дезориентации. Голова раскалывалась. Вместо уютного гудения холодильника в её доме, за стенами которого лежала идеально подстриженная лужайка, её окружал гнетущий, мертвый гул — не звук, а его отсутствие, тяжёлое и зловещее. И запах. Не смолистый аромат секвойи после дождя, а что-то сладковато-приторное, с металлическим привкусом на языке, словно она дышала испарениями от разогретого пластика и нафталина.
Она была в лесу. Но это был не тот лес, что она знала. Деревья, высокие и голые, стояли слишком правильно, неестественными рядами, их ветви, покрытые странными широкими листьями, сплетались в купол, скрывающий небо. Подлеска почти не было — лишь бурая, чахлая поросль папоротников, пробивавшаяся сквозь груды битого кирпича и обломки старого бетона, которые валялись тут и там, как кости древнего исполина. Земля была чёрной, маслянистой, и от неё исходил тот самый химический запах, смешанный с сыростью.
Страх, острый и холодный, сковал её грудь. Это была не та адреналиновая вспышка перед сложной тренировкой, а первобытный, животный ужас заблудившегося ребёнка. Она вскочила на ноги, ощутив, как мокрая, холодная ткань спортивного костюма прилипла к коже. На ней была её обычная одежда для пробежки — леггинсы, влагоотводящая майка, кроссовки последней модели. Но всё это было бесполезно здесь, в этом месте, где сама реальность казалась неправильной.
Она сделала несколько шагов, её ноги вязли в холодной грязи. Кроны деревьев не пропускали свет, создавая вечные сумерки, и в этом полумраке ей повсюду мерещились movement — тени, скользящие между стволами. Она обернулась, пытаясь найти тропинку, дорогу, любой признак цивилизации, но видел только бесконечные, уходящие в туман корридоры между деревьями, упирающиеся в ржавые железные двери, встроенные в холмы, или в груды кирпича, поросшие мхом.
Тишину разорвал далёкий, протяжный гудок поезда, от которого сжалось сердце. Звук был верным, земным, но здесь, в этом лесу-призраке, он казался таким же чужим и пугающим, как и всё остальное. Она прижалась спиной к шершавому стволу клёна, пытаясь загнать обратно панику, что подкатывала к горлу колючим комом. Это сон. Кошмар. Отравление угарным газом, может быть? Она должна была проснуться в своей постели, в своём доме, за который ей ещё двадцать три года платить ипотеку, и услышать, как таймер кофемашины запускает утренний цикл.
Но она не просыпалась. Холодный ветерок, несущий с собой всё тот же химический запах, шуршание чего-то маленького в папоротниках, далёкий, приглушённый гул города, которого не должно было быть здесь — всё это было навязчиво реальным, тактильным, неумолимым. Она была здесь одна, затерянная в утреннем кошмаре после небольшого дождя, и её единственным спутником был всепроникающий, необъяснимый страх. Страх и тихий, настойчивый запах формальдегида, пропитавший всё вокруг, включая её самое.
Она шла, не разбирая дороги, просто чтобы двигаться, чтобы не застыть на месте от этого всепроникающего холода и страха. Ветви цеплялись за рукава, оставляя влажные полосы, а под ногами хрустел то ли хворост, то ли осколки старой плитки. И вот сквозь частую сетку дождя и деревьев она увидела две фигуры. Они не появились внезапно — словно всегда были частью этого пейзажа, проступили из тумана, как его неотъемлемая деталь.
Девушка, пухленькая, с тёмными волосами, спадающими на плечи, в чёрной куртке, от которой резко контрастировали её яркие, чуть раскосые глаза. Её коричневые сапоги, до блеска начищенные, с жёсткими голенищами — точная копия тех, что носили австро-венгерские офицеры век назад — уверенно вжимались в грязь, не скользя, не проваливаясь. Рядом с ней парень, высокий, с мягкими, почти детскими чертами лица и пухлыми щеками, в такой же чёрной куртке и потрёпанных чёрных джинсах. Его стопы были обуты в старые, разбитые кроссовки, казавшиеся совершенно неуместными в этой грязи, но он стоял в них так же уверенно, как его спутница в своих дорогих сапогах.
Они смотрели на Викторию без удивления, без страха, просто фиксируя её присутствие, как фиксировали бы внезапно налетевший порыв ветра. Виктория замерла, её дыхание перехватило. Она что-то прохрипела про Калифорнию, про свой дом, про то, что она не знает, где она. Слова вылетали бессвязные, обрывочные, тону в гнетущей тишине леса.
Эшли, не говоря ни слова, сделала несколько шагов вперёд. Её движения были плавными, лишёнными суеты. Она протянула руку, и Виктория инстинктивно отдала ей свой телефон — последнюю ниточку, связывающую с прежним миром. Эшли включила его, и экран озарился ярким светом, неестественным в этом тусклом месте. Она пролистывала фотографии с невозмутимым видом учёного, изучающего странный, но не невероятный артефакт. Вот Виктория на фоне своего идеального дома в субурбии с зелёным газоном. Вот она в спортзале, с гантелями, с прорисованными мышцами пресса и бицепсов, с улыбкой, полной усилий и самодовольства.
Эшли внимательно разглядывала эти снимки, затем её взгляд скользнул по фигуре Виктории, по мокрому спортивному костюму, облегающему тело, которое в этом мире казалось не просто чужим, а вызывающе неестественным, высеченным из камня в царстве мягкой глины. В её глазах не было ни восхищения, ни осуждения, лишь холодный, аналитический интерес. Она показала один из снимков Энди, тот кивнул, его пухлое лицо выразило лёгкую заинтересованность, но не более того.
Для Эшли не стояло вопроса, верить Виктории или нет. Вера не была категорией её мира, где моральные координаты были расплывчаты, а истина — множественна. Она не верила и не не верила в историю про другой мир. Она приняла её к сведению как одну из рабочих гипотез. Фотографии были интересным доказательством, фитоняшное тело Виктории — любопытным аномалийным фактом. Энди, видя дрожь незнакомки, снял свою куртку и набросил ей на плечи. Жест был лишён рыцарственности, это была простая практичность, как укрыть от дождя ценный, но промокший прибор.
Эшли вернула телефон, кивком показав, чтобы Виктория шла за ними. Они повели её прочь из леса, их фигуры, тёмные и неспешные, растворялись в тумане, и Виктория, кутаясь в чужую, пахнущую дымом и сладкими духами куртку, покорно шла следом, понимая, что её старые категории «реально» и «нереально» остались там, вон в той яме между корней, поросших ядовито-ярким мхом.
Путь от леса слился в её сознании в одно сплошное, смазанное полотно, на котором яркими пятнами выделялись лишь отдельные, не связанные между собой образы. Бесконечные панельные башни, серые и безликие, словно выросшие из самой земли гигантские надгробия. Они стояли не в привычном ей калифорнийском разбросе, а в жёстком, геометрическом порядке, рассекая пространство длинными, монотонными линиями. Это была унылая утопия Ле Корбюзье, доведенная до абсурда — башни в парке, где роль парка исполняли бескрайние, дикие заросли. Пространства между домами, шириной в двести, а то и больше метров, были не газонами, а настоящими северными джунглями, буйными и неухоженными, где безраздельно царствовал ярко-зелёный, агрессивный остролистный клён. Никаких субурбий с их уютной теснотой и приватностью. Только эти бетонные великаны и хаотичная, подавляющая зелень.
Автобус, в который они её посадили, стал неожиданным оазисом тепла и неестественного уюта. Внутри пахло чистотой, сидения были обиты мягким, потертым велюром, приятным на ощупь, а приглушенная подсветка и тяжелые шторки на окнах навевали сонливость, столь несвоевременную после пережитого ужаса. Она сидела, уставившись в зашторенное окно, пока за ним проплывали вереницы старых, видавших виды машин — мощные Rover, похожие на бронированные кареты Ford Crown Victoria, угловатые Audi и Mercedes девяностых, с потертыми кузовами и мутными фарами. Каждая из них казалась реликвией, чудом сохранившейся в этом странном мире.
