В этом причудливом мире, где рухнули все привычные опоры, на обломках среднего класса и мечты о собственном угле пышным, ядовитым цветом расцвела гедонистическая культура. Она стала не просто развлечением, а формой существования, единственно доступным способом ощутить полноту жизни в условиях перманентной финансовой стагнации.
Цифры говорили сами за себя, и Энди обожал их цитировать с леденящей душу точностью. Трехкомнатная квартира в старой бетонной многоэтажке в Белфасте, как у его семьи, стоила около миллиона фунтов. В Лондоне — уже два. В Сан-Франциско, о котором тосковала Виктория, подобное жилье тянуло на пять миллионов долларов. Первый взнос по ипотеке за нее составлял неприличные триста пятьдесят тысяч фунтов. А ведь зарплата университетского профессора редко превышала полторы тысячи в месяц. Клерк или офисный работник получал восемьсот-тысячу. Ирония заключалась в том, что ночной кассир, выдерживавший двенадцатичасовые смены в постоянном стрессе, зарабатывал вдвое больше — две с половиной тысячи, получая доплату за вредность и тяжелый труд. Купить что-либо было невозможно в принципе.
Высшее образование в этой системе играло странную роль. Университет был бесплатным, но он давно перестал быть социальным лифтом. Он превратился в способ удовлетворения собственного любопытства или, что было чаще, в законный предлог продлить беззаботную жизнь за счет родителей еще на четыре года. Интеллектуальная работа — переводы, исследования, преподавание — давала комфортные условия и меньшую нагрузку, но платили за нее смехотворно мало. Зарплата белого воротничка зачастую была вдвое ниже, чем у синего, работавшего на износ.
Большинство получало жилье лишь тремя путями: по наследству, по программам переселения из ветхого фонда или через жизнь в коливингах, деля комнату с друзьями, а то и незнакомцами.
И на этом фоне невероятными темпами развивался ритейл, особенно его низовой, повседневный сегмент. Города были усеяны бесчисленными забегаловками фастфуда, дешевыми кофейнями, где за копейки наливали сладкий, обжигающий напиток, и маленькими магазинчиками, ломившимися от невиданного количества соблазнов. Целые ряды отводились под алкоголь, сладости и ультрапереработанную еду — яркую, дешевую, калорийную. Круглосуточные лавки, где за стойкой стояли уставшие, но неизменно вежливые продавщицы, предлагали всё: от сигарет и вейпов до кальянов, бонгов, жевательного табака, крафтового пива, сидра, медовухи и тысяч видов лимонада, светящегося в темноте неестественными химическими цветами.
Парадоксальным образом, сервис в этих заведениях был безупречным. Официантки в чистых передниках в забегаловке обслуживали с учтивостью и вниманием официантов мишленовских ресторанов. Это был своего рода гедонистический компромисс: за копейки каждый мог почувствовать себя королем, получив свою порцию жира, сахара и искусственно созданного внимания.
И над всем этим царили корпорации. Walmart в этом мире был не просто сетью магазинов, а одной из тех титанических структур, что наравне с Lockheed Martin, DuPont и Fenix International реально владели Америкой, определяя её экономику, политику и — что самое главное — повседневные радости её обитателей. Они были новыми феодалами, а потребление — новой, и единственно доступной, формой свободы.
Виктория медленно, как сквозь густой сироп, начинала постигать физическую культуру этого мира. Той культуры, которую она знала — с её культом здоровья, дисциплины, выверенного питания и выстроенного тела — здесь просто не существовало. Она не умерла; она никогда и не рождалась. Вместо неё царил гедонизм в его самой радикальной форме: небезопасная сексуальность, поощряемая агрессия, распущенность как норма.
Идеалом мужчины был токсичный, инфантильный, нарочито ленивый парень с мягким, в целом стройным телом, которое, однако, таило в себе готовность к вспышке немотивированного насилия. Идеал женщины — ленивая, злая, агрессивная девчонка с ярко выраженными чертами пограничного расстройства личности, заплывшая жирком ровно до той тонкой грани, где «skinny fat» перетекает в откровенную «flabbiness», но при этом обязанная уметь драться и оскорблять виртуозно и с наслаждением. А если такой человек ещё и был NEET… О, тогда это был настоящий социальный трофей. В обществе, где работа не вела к обогащению, а лишь поддерживала биологическое существование, труд презирался. Безделье же стало высшей формой социального успеха, демонстрацией того, что тебя содержат, что ты можешь позволить себе не участвовать в унизительной гонке. Токсичные, страстные, разрушительные отношения идеализировались во всех медиа, становясь новой романтической нормой.
Обилие ультрапереработанной еды, тонны сахара и чистейшие трансжиры, свободно используемые в производстве, делали достижение подобной фигуры не просто лёгким, а почти неизбежным. Ни о каком повороте к органике здесь и речи не шло. Трансжиры и сахар были во всём, от газировки до хлеба, создавая ту самую мягкую, рыхлую, но в рамках принятой нормы, телесность.
При этом здесь существовало чёткое понимание, что курение и алкоголь вредят здоровью — эта мысль как-то умудрилась укорениться. Но сахар считали чуть ли не полезным, источником энергии и хорошего настроения, mantra «сахар полезнее жира» была незыблемой аксиомой.
Место фитнеса как системы самосовершенствования прочно заняли боевые искусства. Если в восьмидесятые было модно карате, то к 2020-м его окончательно вытеснила HEMA — исторические европейские боевые искусства. И здесь Эшли была настоящей звездой, фитоняшкой этого извращённого мира. Она серьёзно занималась фехтованием на трости — французским canne de combat и итальянской scherma di bastoni — а также испанским ножевым боем Destreza. Она регулярно побеждала на турнирах в Льеже, Париже, Дублине. Но особой гордостью её коллекции было второе место на молодёжном ножевом турнире в Неаполе. Неаполь имел сильнейшую фехтовальную школу в Европе, его мастера были легендарны и непобедимы на протяжении столетий, и даже почётное второе место в их логове было огромным достижением, о котором Эшли вспоминала с редким для неё тёплым блеском в глазах.
Естественно, всё это делало Эшли не просто NEET — её престижный статус королевы вечеринок и бездельницы оплачивался трудом родителей и безропотной щедростью Энди — но и уважаемой спортсменкой. Её тело, далёкое от гламурных идеалов мира Виктории, было идеально приспособлено для её мира: сильные, накачанные ноги и икры от постоянных передвижений в стойке, цепкие руки, мягкий жирок на животе, защищавший внутренние органы от случайных ударов, и общая выносливость, позволявшая часами отрабатывать связки. Её агрессия находила выход в чётко очерченных правилах турниров, а её лень и любовь к удовольствиям ничуть не мешали ей быть опасной. Это был иной тип физического совершенства — совершенства для реальности, где нужно было не красоваться перед зеркалом, а уметь постоять за себя и своих близких в мире, давно забывшем о универсальной морали.
Именно через фехтование, это странное и чуждое ей искусство, Виктория начала по-настоящему проникать в суть нового мира. Её собственное тело, бывший предмет гордости и инструмент труда, за время жизни в квартире Эшли и Энди стало чужим — мягким, дряблым, отвыкшим от нагрузки. Первые попытки Эшли приобщить её к активности свелись к пробежкам в том самом Formaldehyde woods. Но для Виктории каждое такое посещение заканчивалось приступом кашля и сдавленности в груди, её лёгкие, привыкшие к чистому калифорнийскому воздуху, отказывались принимать эту сладковато-химическую смесь.
Эшли, видя её мучения, однажды объяснила всё с той же поразительной, отстранённой прямотой. Раньше здесь были фабрики, заводы, промзоны. Потом — гигантские захоронения токсичных отходов: гексахлоран, бензилхлорид, вся таблица Менделеева в виде сероорганических соединений, хлорбензола, нафталина, анилина, химического шлама и золы. Сверху насыпали земли и посадили лес. Сейчас ему уже за сорок, и для местных это абсолютно нормальный, даже родной лес. Можно купаться в реке, хотя воду из ручьёв пить всё же не рекомендовалось. «Лес — это природный завод по переработке отходов», — цитировала Эшли слова местных экологов. Но Виктория наотрез отказалась бегать в этом «природном заводе».
