– Я узнал статистику. Даже в Москве пять-десять процентов причин смерти не устанавливаются правильно – и это только официальные цифры. В любом случае все зависит в первую очередь от уровня подготовки эксперта. А какие эксперты в провинциальной больнице? Вот я бы привез нормального специалиста, заплатил бы ему нормальные деньги, сделал повторную экспертизу. Но сестры будут против, а без их согласия я не смогу ничего сделать… – И добавил не без сарказма: – Их-то вполне устроит острая сердечная недостаточность.

– А вас, значит, нет? – Вслед за ним я посмотрела через высокие окна – залив тяжело дышал серым, небо лежало на нем тоном посветлее, ниже шла полоска влажного пепельного песка. Уже почти сентябрь. Боже мой, уже почти сентябрь!..

– …видел.

– Что? – заглядевшись, я пропустила очередную сентенцию. Пришлось повернуться к нему и в недоумении отметить горящие скулы, блестящие (неужто не пролитая по покойнику слеза?) глаза.

– Я сам осмотрел тело. И нашел их. Следы от пальцев. Вот здесь. – И он дотронулся ладонями до собственных плеч.

Будь Костик военным, а не бизнесменом, на этом месте были бы эполеты. (А он, конечно же, второе – иначе откуда этот ограниченный до умиления словарь: нормальные деньги, нормальный специалист. Слово «нормальный», я заметила, вообще заменяет деловым людям множество прилагательных – профессиональный, большой, дорогой, красивый: скажи «нормальный» – и все поймут, какая – о-го-го! – у тебя норма.)

– Следы пальцев, – прервал мои мысли регбист. – Как будто кто-то надавил ему на плечи и погрузил под воду.

Я молчала. Не гонись я вчера за халявой, у меня случился бы тихий завтрак, приятный во всех отношениях. Может ли быть, чтобы парень, выглядящий как ходячая реклама ЗОЖ, оказался параноиком?.. Кстати, очень даже может.

– Что думаете?

– Думаю, это бред.

Он почесал переносицу.

– На самом деле совершенно не важно, что вы думаете. У меня есть для вас предложение, от которого вы не сможете отказаться.

«Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается» [1], – говорил один забытый ныне прозаик 30-х годов.

Когда вас не касается слишком многое из реальности, нечего кивать на бедного регбиста. Пора задуматься о собственной психике.

Между тем я полагаю, что таких, как я, много больше, чем кажется. И дело тут не в нашей отличной мимикрии, а в том, что по большому счету никто не интересуется себе подобными. Это позволяет нам при минимуме усилий играть в свои маленькие игры. Мы – то, чем мы притворяемся. Я – преподавателем вуза, одиноким синим чулком, плохой дочкой и, главное – обитательницей своей эпохи. Я живу в месте, где лица менее выразительны, чем городской пейзаж. Впрочем, это вообще проблема большинства лиц (мое не исключение). Пейзаж же мне дорог, ибо частично тождественен тому, на который смотрел мой любимый человек. Потому мне и омерзительна башня «Газпрома» с прочими уродствами, выстроенными справа от шпиля Петропавловки – они обрывают визуальную нить, протянутую к нему сквозь время.

Кроме глаз, я пытаюсь задействовать и прочие органы чувств, но они подводят: звуки и запахи изменились. Молекулы воздуха, окрашенные эпохой, не перестраиваются по щелчку каждое десятилетие, а выветриваются постепенно, за тридцать, сорок лет. Я не шучу – и сейчас можно, принюхавшись, уловить атмосферу 90-х. Но увы – от того, века девятнадцатого, эфира, не осталось почти ничего. Разве что все так же сносит с ног пахнущий огурцом и йодом сквозняк Большой Невы, дышит мощью петрозаводских каменоломен гранит набережных. То же и с мокрым балтийским снежком. Запах навоза от лошаденки, что катает неуемных туристов по Дворцовой, нотка дымка – это нувориш восстановил камин в лофте выходящего на Английскую набережную особняка. Согласна, похоже на игру в поддавки, но так я присовокупляю к тому, что ласкает взгляд, чуть-чуть запахов, а ведь именно они – триггеры эмоций.

Я же чувствую, как мое сердце начинает биться ровнее, шаг становится размашистей и тверже, стоит выйти из подземелья метро на Невский.

Заданные здесь градостроительные пропорции – мое золотое сечение. Моя территория комфорта. Два века назад путешественники жаловались на пустоту петербургских улиц и площадей – их простор был сродни театральной сцене, на которой мало что происходит. Теперь наконец улицы и площади заполнились толпой, город стал себе соразмерен, будто строился изначально на вырост, в надежде на будущие поколения. Для путешественников девятнадцатого века слывущая нынче шедевром архитектура отдавала дурновкусием: заигрывания с языческой традицией, все эти бесконечные колонны и портики, подражание то Риму, то Греции. Плоский ландшафт, дурная погода. Зато, спорю я с маркизом де Кюстином, плоскость таит свой секрет – дает простор слабо окрашенным небесам – размах Невы им в помощь. Получается, если этот город и не был в свое время пропорционален эпохе, он всегда соответствовал окружающей его природе.

Прогулка минут в сорок, по любой погоде, и вот уже я тяну на себя массивную дубовую дверь факультета. Плавный изгиб главной лестницы, ее широкие пологие ступени, арочный туннель второго этажа… Я прохожу вглубь и открываю еще одну дверь – много легче, – уже секретариата. Кивнув секретарше, беру свое свежее расписание.

– У тебя новый студент, – говорит она невнятно, одновременно пытаясь вбить пальцем блеск в округлившиеся губы.

– Что за студент? – стараюсь я быть вежливой – потому что когда мне это было интересно?

– Перевелся с Урала. Там шел на красный диплом. Ну здесь-то ему крылья пообломают… – она удовлетворенно улыбается глянцевыми губами. – Говорила с ним по телефону – голос отпад. Он меня прямо по телефону склеить пытался, представляешь?

– Ясно. – Я сую расписание в свой раздутый портфель.

Услышала ли я что-нибудь из этого объяснения? Наверное, да, потому что, когда получасом позже из-за спин студентов раздался глубокий бас, сразу поняла – новенький. С Урала.

– Пьяница, влюбленный в истеричку.

– Простите? – Я попыталась разглядеть обладателя бархатного голоса за плечами немногих присутствующих на моем факультативе – Русский романтизм. Поэзия первой половины XIX века.

– Сумрак, уныние и тоска. Вот что такое ваш Баратынский.

Я сузила глаза.

– Не угодно ли встать и представиться?

Иногда меня правда заносит.

– Да пожалуйста. – Он поднялся, и я с трудом сдержала улыбку.

Бас-профундо принадлежал хлюпику. Узенькому, пытающемуся казаться внушительнее в сером пиджаке, надетом поверх клетчатой рубахи. Не юноша, а недоразумение. Слишком большая голова, острые скулы, бесцветные глаза, скошенный подбородок – смотри-ка, генетическая отбраковка поднимает голос на потомственного аристократа и любимца муз.

– Вячеслав Серый.

Серый, очевидно, творческий псевдоним. Я постаралась остаться серьезной. В конце концов, каждый из нас вынужден жить с теми картами, что раздала судьба.

– Вам не по вкусу Баратынский, Вячеслав?

– Да не очень.

Он явно интересничал. Новенький, пытается привлечь к себе внимание, вот и ведет себя как школьник. Сколько ему? Чуть постарше всех остальных: несмотря на цыплячий вид, кожа под глазами собралась в складки. Я пожала плечами.

– Думаю, Евгений Абрамович обойдется без вашего расположения. – Я вежливо улыбнулась, завершая нелюбопытный мне диалог, перевела взгляд на остальных. – К следующему занятию будьте добры сделать разбор «Запустения». С Бродского не списывать. Критика вполне уместна и приветствуется…