Итак, первое движение рока: немецкая глубинка. Постоялый двор. Голландский посланник средних лет случайно пересекается с простуженным молодым французом. Француз (на тот момент ему всего-то двадцать один) мечется в бреду, влажная сорочка, спутанные от пота белокурые локоны. Посланник застывает, пораженный: как он красив! Так начинается самая тайная, но и самая сильная из страстей в той, насыщенной страстями, истории.

А вот кораблик-пироскаф. В Натальин день (в Натальин день! – все-таки совпадения – это дьявольская игра, а тому иногда решительно не хватает вкуса!) Дантес прибывает в столицу, что примечательно – тем же маршрутом, коим Пушкин всё мечтал эту столицу покинуть. А рядом с Жоржем уже стоит человек, готовый ради него на все: так, на получение Дантесом кавалергардского мундира станет работать все столичное нетрадиционное лобби (Адлерберг и Сухозанет), а весь опыт таможенных спекуляций барона Геккерена поможет обеспечить Жоржа нужным комфортом. Дантес войдет в высшее общество Петербурга как нож в масло.

А вот Калужская губерния – растрепанная девушка в выцветшем ситце бросается в ноги одетой в модные шелка даме. Ту девушку ждет трагическая судьба, но сейчас ей кажется, будто они с сестрой прокляты тут, на Полотняном Заводе, обречены умереть старыми девами – а что может быть страшней подобной перспективы? Катрин умоляет Натали забрать их с Александрин с собой в столицу. Пусть вспомнит – они же сестры и что бы ни случилось, всегда держались вместе, вместе, вместе…

Вот так, говорю я себе. «Гости съезжались на дачу». Главные фигурки, инструментарий фатума, собираются в опасной близости, складываются, как стекляшки в детском калейдоскопе, в пазл-многоугольник, выстраивая покамест неявные казуальные цепочки судьбы: «когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке» [3]. Свистит, набирая скорость, транспор. И Пушкин, король суеверий, не прочтет знака «беги» ни на выпуклом лбу своей косой Мадонны, ни на желтоватом лице ее смуглой сестры, ни даже – на осененном золотыми кудрями челе того самого красавца-кавалергарда, «белого человека», от которого ему было предсказано умереть цыганкой! Так что же тогда требовать от меня?

Я смотрела на черно-белую фотографию незнакомца на титульном листе оставленной матерью книги и забывала дышать. А когда снова начала, подумала: господи, ведь сколько лет я отворачивалась от зеркала со смесью стыда и обиды. Говорила себе, что являюсь лишь неудачной поделкой своих красивых родителей. Первым и, увы, последним блином – комом! Сколько раз в мучительном подростковье меня утешали тем, что из утенка еще вырастет лебедь в прелестницу-маму – зеленоглазого эльфа, или – ничуть не хуже! – в красавца папу – благородного лорда. Я же обманула всех, включая саму себя, со своими глупыми надеждами. И вот наконец передо мной это лицо на фотографии. И все, что казалось в моем некрасивым и незначительным, было в том лице и значительным, и красивым. Просто оно было из другой, укрупненной реальности, дышало настоящей жизнью, а не ее влачением. На такое лицо нельзя было не обернуться. Не заглядеться. И при этом – о, чудо! – это было мое лицо.

Я прочла фамилию на обложке – ну, конечно. Живой классик. Лауреат практически всех литературных премий. Я полезла в интернет – да, ему уже за семьдесят, но во всех интервью подчеркивается моложавость, у него две дочери, третья жена. Не сразу разобравшись, где на общем фото жена, а где дочери, я несколько раз перечитала подпись. Женой оказалась невнятная барышня едва за тридцать, стоящая чуть поодаль от собственно дочерей, к которым у меня вдруг проснулся прямо-таки болезненный интерес.

Младшая – длинные ноги, короткая стрижка, густые брови, очерченные угольно-черным прозрачные глаза. Ультрамодные шмотки, злая усмешка в углу рта. Неприятная. Я вся подобралась, как на ринге. Александра Двинская. Дизайнер – гласила подпись.

Рядом – с мягкой улыбкой – старшая. Темно-русое каре, лицо без косметики, из тех, которые принято называть «хорошими»: правильные черты, идеальный овал. Приветливое выражение. Скукотища. Подпись – Анна Двинская, журналист. Какой-то природный фон – пляж? Водная гладь? Патриарх-поэт по центру в простой белой рубахе и потертых джинсах, закатанные рукава обнажают сильные загорелые руки. Смотрит прямо в объектив. На меня. Отчего ты не с нами в кадре? – спрашивает меня этот взгляд.

Когда вечером в квартиру позвонил Слава, я сама нарезала салат: крутые яйца, зеленый лук, редиска. Сама же съела бо2льшую часть миски.

– Антидепры таки работают, – заметил, шумно прихлебывая чай, мой незваный медбрат. Я поморщилась, а он добавил с видимым облегчением: – Наконец-то.

Я могла бы сказать ему – дело не в таблетках, дружок. Дело в нем, в нем, в нем… В незнакомце с моим лицом.

В чем ценность человека – научного червя? Он умеет копать. Прорывает свои туннели в обилии данных, по крупицам выискивает информацию. Удивительно, как много можно найти только в одном интернете. Мемуары на «Проза. ру», полные сплетен, где под вымышленными именами запросто угадываются реальные персонажи. Древние передачи на ютубе. Интервью в архивах глянцевых журналов онлайн. Обрывки слухов на форумах. Фотографии – десятки фотографий, если знать, что искать, можно не только по имени и фамилии, но и еще по сочетанию слов: поэты, премии, премьеры (а за двадцать с лишним лет активного существования Всемирной сети случилось много премий и премьер).

О, на такой лихорадочный поиск способны только влюбленные женщины – по кусочку пиджака узнать среди светской толпы, отметить, с кем стоял, с кем выпивал и обнимался, а вот эта дама – она появлялась еще на каких-то архивных фото… И кто же она? Жена номер два? Номер один? Любовница? Следов моей матери, к своему облегчению, я не обнаружила.

Зато стала просыпаться ночью в слезах, вспоминая какие-то детали из прошлого. Проходные мелочи, теперь они отзывались болезненным смыслом, укрупнялись, застилая собой все прочие воспоминания: Двинский был зашифрован там, в самой младенческой глубине моей жизни, подавал мне оттуда тайные знаки. Так на старых фламандских пейзажах из деталей ландшафта складываются огромные монструозные головы. Отцовская любовь ко мне – всеобъемлющая, но странно отстраненная. Его мягкая улыбка, когда кто-то из его друзей врал, как мы с ним похожи. Понимающий кивок, когда он, физик, узнал, что я хочу заниматься филологией, а позже – поэзией XIX века. И его утверждение однажды, в мои пятнадцать: ты сама должна писать стихи, у тебя это в крови. С чего бы? – огрызнулась юная я. И он, смущенный, бормочущий, что по молодости все рифмуют.

Ох, папа, обращалась я ночью к пыльной люстре под потолком, к круглой лепнине розетки. Прости меня, правда всю дорогу была тут, у меня под носом. Но она не нужна была – ни матери, мучившейся (я, по крайней мере, на это надеюсь) чувством вины, ни тебе, страдавшему от своего не-настоящего отцовства. Ни мне. По малолетству – в начале. По причине равнодушия и отвлеченности от реалий жизни – потом.

Да, ночами меня душило чувство вины и отчаяние оттого, что я так и не смогла сказать папе, что мне плевать, плевать, плевать! Что он и есть тот единственный, самый настоящий, самый родной. Но наступало утро, и я прилипала к стулу перед компом, в истовом поиске новой информации про того, другого, которого я никогда не знала. Пальцы, печатая все новые сочетания слов в поисковике, дрожали, как хвост у гончей.

Я чувствовала себя предательницей. Ненавидела себя. Но ничего не могла с собой поделать. Расиновский транспор уже нес меня в своем вихре, а я и не сопротивлялась. Отчего-то забыв, что пьесы Расина неминуемо оканчиваются трагедией.

– И что ты думаешь о Валиных предках? – мы с регбистом сидели на веранде Нининой дачи.

Из-под плохо подогнанных ставен поддувало сыростью. Выкрашенный темно-бордовой краской пол, стол с протертой клеенкой, старинный тяжелый буфет с покосившимися дверцами. То ли Нина принципиально не берет деньги у сына, то ли сам он отказывается вкладываться в дачное гнездо. Зато Нина приготовила (и затем – вот чудеса! – тактично удалилась) кекс с изюмом и лимонной цедрой.