До недавнего времени я обитала в двухкомнатной квартире рядом с метро «Московская» со своим отцом: тоже научным грызуном, но в области теоретической физики. Еще у меня есть мать-на-другом-краю-света, живущая во втором браке с модным пластическим хирургом. Ее образ – энергичной женщины, которая знает, чего хочет, все еще витает в нашей изношенной квартирке, хотя бы потому, что с момента ее отъезда там так и не был сделан ремонт. Почему-то каждый раз, когда я вспоминаю о родительских отношениях, перед моими глазами встает кривоватая надпись на одном из наших дворовых гаражей: «Лена, я тебя люблю». Этому признанию столько же лет, сколько и мне. Мать мою зовут вовсе не Лена, но отец мой вполне способен был бы сотворить подобное граффити: любовь его и правда оказалась прочнее времени. Мама. Я уже не скучаю по ней, но давно заразилась от отца тихой меланхолией. А он от меня, похоже, мизантропией. Не удивительно, что температура в нашей сталинке не повышается выше едва теплой. В доме редко звучит громкий смех, зато часто падают предметы – мы оба неуклюжи. Реальный мир мстит нам за отсутствие к нему интереса. На пару мы бьем в год до десятка единиц посуды, портим столешницы, затирая одно пятно, ставим новое, но мало переживаем по этому поводу. У нас никогда не пахнет вкусной едой. Кухарничает, так уж повелось с детства, отец, и я ни разу не попыталась перехватить у него эстафету. Готовит он примитивные, неизменные из года в год вариации – макароны, сардельки, яичница. Вся эта тусклая снедь не имеет ни вида, ни вкуса и часто пригорает. Но мне по большому счету все равно, что класть в рот. С моей фигурой можно изнурять себя салатом годами – привлекательности мои муки не прибавят, скорее обеспечат невроз вкупе с неутешительным выводом, что стройная газель не то же самое, что худая корова.

Иное дело – отец. И в свои шестьдесят с гаком он, на мой подпорченный предвзятостью взгляд, красавец. Он бледен, сероглаз, светлые волосы поредели, но не обнажили набитой формулами головы. В первое время после ухода матери я очень боялась появления в доме чужой тетки, но постепенно стало ясно, что фантом бывшей жены ему дороже любой всамделишной женщины… и как бы меня данное обстоятельство ни раздражало, оно меня устраивает. Поскольку позволяет продолжать мирно сосуществовать, собираясь утром и вечером за одним столом и расходясь по своим комнатам сразу после. Мы любим друг друга, мы ценим друг друга, мы обмениваемся минимумом слов. Глубоководные создания, мы делим одну раковину, и на поверхность нас выталкивают лишь редкие звонки матери.

В дни, когда отец надеется услышать заветную трель «Скайпа», он преображается – свежий воротничок посверкивает из горловины растянутого свитера, седеющие волосы отброшены расческой назад, взгляд горит. За ужином я гляжу на него с иронией, на которую он привычно пожимает плечами и, собирая тарелки в раковину, неловко гладит меня по голове. Прости, говорит этот жест, никак не могу иначе. Я прикрываю его сухую руку своей ладонью: черт с тобой. Наряжайся. Ради тебя я переживу эти полчаса холодного бешенства, которые вызывает у меня мать на экране ноутбука. Горячий свет солнца за ее спиной: на Западном побережье неизменное оптимистичное утро, а значит, у нас, в Северной Пальмире, – столь же неизменный мрачноватый вечер. Фон для матери: сочные цвета дизайнерской мебели, яркая спортивная одежда. Она только что с пробежки по берегу океана и вся сияет – влажной загорелой кожей, влажной же белозубой улыбкой. Где-то на заднем плане снуют золотистый ретривер и новый муж – он тоже мускулист и золотист. Подозреваю, оттуда наша сторона экрана выглядит, как темная дыра. Мое бледное лицо с подсвеченным голубым мощным носом. Пыльная библиотека на заднем плане – сочинения классиков. Мы и сами – как они, покрыты пылью и не нужны, папа, о нас вспоминают, как и о тех, разве что по памятным датам. Напрасны ваши совершенства, ты казался себе таким нарядным и вот, довольно калифорнийского луча, нацеленного прожектором с той стороны ноутбука, чтобы обнаружить все наше унылое ничтожество.

Конечно, я могу заметить отцу, что и с обратной стороны земного шара все не так гладко. Зубы его Дульсинеи явно отбелены, а губы стали пухлее от филлера, который вкалывает ей бодрый супруг намбер ту. Но кому далась моя правда? Для отца мать навсегда – жар-птица, и никакая грубая реальность ничего не сможет поделать с торжеством этой безоглядной любви. Ведь пока она похожа на себя молодую, ту, какой была в его объятиях, она все еще чуть-чуть принадлежит ему. И меня в такие минуты парализует от нежности и жалости: хочется обнять его и ударить одновременно, чтобы не улыбался робкой улыбкой, расписываясь в вечной своей зависимости. Но я держу себя в руках и натужно отвечаю на бессменные и бессмысленные вопросы: как продвигается кандидатская? а студенты – не утомляют? Далее, оптимистичное – мне кажется, или ты похудела? И наконец – вишенкой на торте: как твоя личная жизнь?

Итак, по порядку, мама. Кандидатская моя дрейфует на границе взятых обязательств и полного отсутствия интереса. Студенты – грызут гранит филологической науки также без аппетита (и мне ли их судить?). И нет, я снова не похудела. Не стоит отправлять мне очередную посылку с американским модным шмотьем. Мало что может меня украсить. Кроме того, твои презенты всегда малы. Не то чтобы ты забыла, как я выгляжу (хотя и это тоже). Просто в твоем воображении я всегда лучшая версия меня же: и эта версия явно стройнее. Но мы не становимся стройнее на макаронах, залитых яйцом, мама. Будь ты чуть больше озабочена моей фигурой, тебе следовало остаться здесь, с папой, и кормить меня салатом, а не бегать по Венис Бич с чужим золотистым мужчиной. И наконец, последнее, мама – как приятно мне было бы увидеть твою испарившуюся идеальную улыбку, сознайся я, что уже несколько лет влюблена. Влюблена в покойника, которому чуть более двух сотен лет.

– Вам, наверное, неловко сейчас здесь оставаться. Если хотите, можете переночевать у нас, место есть. – Нина склонила голову к плечу. Хищная птица. Или, скорее, морщинистый варан, прицеливающийся к будущей жертве.

– Видимо, в гостинице. – Я еще не думала об этом, но теперь, очевидно же, это самое правильное.

Регбист посмотрел на меня в легкой задумчивости, что совсем не шла красивому лицу (ум вообще красоте к лицу не слишком).

– Дождусь похорон. А потом вернусь в город. – Озвучив свое решение, я сразу успокоилась и даже несколько протрезвела. О том, что меня ждет в городе, старалась не думать.

– Тут есть отель, типа санатория, ближе к Репино. Я вас подвезу, – разродился наконец регбист. – У меня там сейчас бонус на бесплатную ночевку с завтраком.

– Это тот, куда Костик возит своих шалав. – Со светской улыбкой кивнула мать.

Значит, его зовут Костик. И он проявляет любезность.

– Спасибо. – Я аккуратно встала – не покачнуться бы и не залечь нечаянно на разлюбезного Костика. – Может, тогда уже поедем? День был тяжелый.

– Конечно. Понимаю. – Нина с явным сожалением поднялась за мной. – Давайте только попрощаемся с девочками, и, кстати, о девочках – где супруга?

«Кстати» тут ничего не было. И шпилька – о девочках, была вполне обдуманна (у покойного действительно имелась юная жена). И то, что рядом с пренебрежительным «девочка», уравнивающим ее с дочерями, стояло тяжеловесное «супруга», вовсе не подходящее… Впрочем, мрачноватое «вдова» подходило Вале еще меньше. Я вздохнула.

– Стало плохо вчера вечером. Истерика. Всю ночь не спала. – Доверительно склонилась я к порозовевшему от сплетни ушку. Улыбнулась Костику – любезность за любезность. – Я сейчас.

И, протискиваясь сквозь приглушенное бормотание скорбящих, направилась через комнату к сестрам.

– Я, наверное, пойду. – Оба лица как по команде вспыхнули облегчением и стыдом. – Остановлюсь тут рядом, в гостинице. Если понадоблюсь, наберите.