– Идем! – шепнула Варя, которой не хотелось "махаться" здесь при Забродском.

Машков подхватил ее под руку, потом поменялись, потому что он не знал, куда здесь можно деться – так, чтобы быть подальше от ненавистного поручика. Комнат вокруг было много, остальные участники пирушки уже разбрелись по ним в сопровождении своих пассий.

В одной из комнат, мимо которых тащила его Варя, танцевали две цыганки, на этот раз им аккомпанировала только подруга, встряхивая бубен. Причем все трое были абсолютно нагими. Машков задержался, глядя на них в раскрытые двери, потом пошел дальше за Варей.

Она привела его в темную узкую комнату, прикрыла двери. Оставила ненадолго и вернулась со свечами. В соседней комнате по-прежнему звенел бубен. А вокруг Машкова были какие-то пыльные занавеси. Как в театре – подумал Машков. Зачем это у них тут столько всего развешано? Тут спрятаться может какой-нибудь лихой человек. Забродский, например!

Варвара, вернулась. Сверкала глазами. Варвара поможет ему забыться.

– Я-то все ждала тебя! – сказала она, посмеиваясь так, словно знала, что ничего не случится, пока она не захочет. – Ждала, а ты не едешь. Забыл свою Варвару!

– Не забыл, не забыл. Люблю я тебя! – говорил Машков, обнимая ее.

– Любишь?! – зубы у нее были белыми – смех заливистым.

Только у цыганок такой смех. Странные создания.

Пальцы его мяли ее груди через платье, торопились к телу. Варвара запрокинула голову, сама спустила платье с плеч.

Вот ведь бестия, думал про себя Машков, любуясь красотой ее. Груди, крепкие, словно яблоки. Он приник к ним, стал целовать, нежно и в то же время крепко сжимая их. Он хорошо уже знал ее привычки, знал, как быстро она распаляется.

– Ты мне на погибель явилась! – шептал он.

– Бога побойся! – отвечала она, вздыхая. – Глупости говоришь!

Вот она совсем выскользнула из платья. Легко, словно змея из опостылевшей старой кожи. И Машкову думалось спьяну, что ей и не след одевать что-либо. Пусть вот так и живет. Как Ева – праматерь. Голая.

– Ева! – сказал он. – Ты Ева!

Варя не поняла, как не понимала французского, на который он то и дело переходил, но сейчас это было неважно. Они и сам не понимал, что говорит, кровь ударила в голову. Варя пьяно смеялась, прижимая его к своей груди. Ее руки нашли в полумраке пояс любовника, легко справились с ним. Свеча стоявшая рядом, вздрагивала, тени плясали.

– Я на тебе женюсь! – сказал он.

В ту минуту он, и правда, так думал. Она опять рассмеялась заливисто – трясла грудями, так что и мертвый бы зашевелился.

– Если захочешь – цыганом стану! – Машков уже и сам не понимал что говорил. – И уйду в табор.

– Бедный! – она хохотала. – Я в слободе останусь, а ты в табор уйдешь? Вот так, так!

Расстраивала этим смехом Машкова несказанно.

– Я тебя золотом осыплю, – сказал он упрямо.

– Золото! Вы мужчины, все одинаковы, что цыгане, что гаджо. Золото, золото…

Руки вытянула над головой и встряхивала плечами, словно в танце. Груди с темными сосцами упруго подскакивали. Знала, что ему это нравится.

– Ну, целуй, целуй меня! – просила. – Не говори ничего.

Потом высвободилась, подошла к постели. Он пожирал ее взглядом, смуглое тело ее, крепкие ягодицы, спину. Свечи не гасили. Свечи горели, тихо оплывали.

Машков склонился над любовницей, жарко целуя ее в рот, она высунула язык, и он поймал его, мусолил. Руки цыганки гладили его спину, потом скользнули к низу живота, перехватив вздыбленный орган.

Варя перекатилась от края, освобождая место – теперь они поменялись позициями.

Машков лежал на спине, Варя целовала его. И пальцы по-прежнему держали его там, внизу. Шептала что-то, приговаривала. Можно подумать, что эта часть его тела существовала отдельно от своего хозяина. Варя целиком сконцентрировалась на мужском достоинстве любовника. Осторожно, одними губами, покусывала его, доводя Машкова до вершины блаженства, пока он не почувствовал, как все члены его тела напряглись в ожидании разрядки.

– Что ты там шепчешь?! – спросил он, убирая спадающие черные волосы с ее лица.

А желание уже становилось нестерпимым и ее горячее дыхание и поцелуи. Машков подмял ее под себя. Варвара послушно вытянулась, раскрыла бедра, бесстыдно показывая лоно, черные густые волосы между высоко поднятых ляжек. Глаза ее горели, и вся она была словно в огне. Руки, будто проворные змеи, обвивали мужчину, жаркие бедра двигались, словно Варвара уже ощущала в себе любовника.

А глаза усмехались дерзко и вольно. Вот что всегда поражало Машкова – этот взгляд. Было в этом взгляде что-то напоминавшее о воле – той воле, которую так любят эти люди. Оттого и любить ее было особенно сладко, оттого, что не просто соитие это было, а усмирение дикой вольной кобылицы. И каждый раз, когда он входил в нее, казалось, что одержал победу.

И это притом, что податливей существа, Машков не встречал никогда, наверное.

Искусная плутовка. Есть все-таки цыганские чары, хоть и верить в них грешно.

Варя вздрагивала под ним, подбрасывала живот, прижималась плотно, обхватив его и руками и ногами. И стонала так, словно каждый его толчок проникал до самого сердца.

– Варя, Варя! – шептал Машков.

А что стоит представить, что не Варя сейчас с ним?! Не она, подмахивает резво Машкову, а сама… Сама Даша Азарова. Нужно только закрыть глаза.

Потом они лежали молча, Варя грызла яблоко. И что за мысли бродили у нее в голове сейчас, только один бог знает. Машков почувствовал, что слишком много выпил. Варя крикнула что-то гортанно. Пришел цыганский мальчонка – живописный такой постреленок, принес нужный сосуд. Сверкнул белыми зубами и скрылся. Варя что-то еще ему сказала на своем языке.

Потом она смотрела, как Машков мочится, заложив за голову руки. Смотрела, заложив руки за голову. И никакого смущения.

– Хоть бы отвернулась! – сказал он.

– Ой, а ты боишься, что сглажу тебя. Невстаниху напущу?!

Варя повернулась к нему спиной, выставив тяжелый зад. Варя была хорошо сложена, Машков любовался ею при свете свечей. Тени ложились по-тициановски изысканно на ее ягодицы.

Машков поднял сапог и запустил им наугад в темноту за дверями.

– Брысь!

Мальчонка охнул и затопал быстро прочь.

Варя уже перестала смеяться,

Зато смех звучал в другом конце комнаты. Смех и звон монет. И бубен.

Машков подошел к дверям, по дороге едва не споткнувшись о собственный сапог. Тот, которым бросил в цыганенка.

– Черт побери!

Он вышел назад в комнату к Забродскому. По полу ползала голая Земфира – та, что еще недавно ублажала его. Теперь Забродский бросал ей монеты и наблюдал за тем, как Земфира собирает их на четвереньках, выставив кверху круглый задик.

– Цыпа, цыпа!

Машков покачал головой. Подобные вещи ему не могли понравиться. Забродский, однако, вскоре прекратил забавляться. Наверное, монеты кончились, подумал Машков.

Девушка на полу улыбнулась ему.

Забродского теперь развлекала ее товарка – тоже нагая, с обвислой грудью, но видимо сноровистая, поскольку привередливый обычно Забродский не выказывал никакого неудовольствия. Проворная девица старалась вовсю, не обращая внимания на Машкова. Липкий фонтанчик ударил едва ей не в лицо. Цыганка рассмеялась, смех ее прозвучал хрипло.

Бестии, сраму не имут, подумал Машков и прошел мимо них к столу. Поискал среди бутылок не початую.

– Что ты мрачен так, Машков! Туча прямо, а не человек. С таким лицом в монастырь только!

И засмеялся. Девушка рядом с ним, засмеялась тоже.

– Принеси и мне вина, товарищ! – попросил Забродский, протягивая руку в драматическом жесте.

– Не принесу, не проси! – сказал Машков, поворачиваясь к нему.

Земфира сопела у его ног, отыскивая закатившуюся монету.

– Смотри, смотри! – показал на нее пальцем Забродский. – Она тебя любит, Машков!..

Так почему же ты не хочешь сделать одолжение старому товарищу?! Представь, к примеру, что я ранен в сражении и не могу встать!