И вышло так, что бывать у Золотицкой оказалось в тысячу раз интереснее и приятнее, чем закладывать талии и пить мозельское на квартире у Краузенберга.

Машкову было гораздо интереснее то общество, что собиралось здесь, на углу Фонтанки и Невского. Но манкировать офицерским собранием тоже было нельзя.

Полковник граф Батицкий говаривал, поучая, что в бою товарищество особо проявляется. И нельзя рассчитывать на успех в сражении, если всех офицеров полка не связывает самая крепкая дружба, когда один считает другого братом. А такое братство достигается только путем совместного времяпровождения не только на плацу и в казармах, но и на досуге. За карточным столом, в дружеской пирушке.

Но не виноват же Машков в том, что общество, которое собиралось у Надин, и разговоры, которые велись там, были ему интереснее, бравады пьяных поручиков, что то и дело хвастались своими любовными победами, да новыми породистыми лошадьми.

А у Надин Золотицкой в тот раз пела Инесса Тольмани. Ах, как чудно она пела.

А какие умы блистали там!

Воронцов-Дашков, Волынцев, Горчаков Андрей Иванович, Глазенап Григорий Иванович…

Машков за счастье почитал, постоять рядом, за спинкой канапе, на котором сидела мадмуазель Надин и послушать, как собравшиеся вкруг ее мужчины говорят о политике и об искусстве.

Но нужно было поддерживать дух товарищества.

А посему, Машков решил, что нынче будет не в салоне у Надин, а у Краузенберга, где наверное проиграется и будет пьян. …

Когда Машков вошел, сбросив шинель в руки рабу Краузенберга Никите, дым в комнатах стоял коромыслом.

Вова Забродский подыгрывая себе на гитаре, пел куплеты:

O ma charmante

Ecoute ici

L"amante qui chante

Et pleure aussi

Машкову тут же поднесли водки.

Он выпил залпом.

Чтобы сравняться с товарищами.

А у Забродского с Краузенбергом выходил забавный спор.

– Ну и что вы за русские? – ухмылялся Краузенберг, – поете по-французски.

Девушек вам подавай, чтоб француженка была?

– А ты сам то кто! – орал веселый и улыбчивый Вова Забродский, – немец, перец, колбаса, душа некрещеная!

– Я то уж более русский чем ты, – отвечал Краузенберг, отбирая у Забродского гитару, – слушай вот, какие песни петь надо.

И Краузенберг запел неожиданно высоким голосом:

Кудри девы чародейки

Кудри блеск и аромат

Кудри кольца, кудри змейки

Кудри бархатный каскад.

– У вас у немцев зато вера неправильная, – сказал Забродский.

– Это почему же она у нас неправильная? – спросил прапорщик Вольф.

– А у вас нет пяти таинств, – войдя в раж пьяного спора кричал Забродский.

– Машков, ты вот трезвый, скажи ему брат, что у нас есть таинства! – обратился к вошедшему гостю ошалевший от дыма и водки хозяин.

– А что Машков, ты в лютеране перекрестился? – хохотнул Забродский.

– В лютеране не в лютеране, а в салон к Надин и мадмуазель Дюваль бегает, – бряцая по струнам заметил Вольф, – так что вашему православию хваленому грош цена, если всех русских шевалье тянет на галльских католичек.

– А я скажу, господа, – сказал вдруг Мошков, – что все это от нашего исконно русского целомудрия происходит.

– Это как же так? А ну-ка объясни! – очнулся поникший было головою Забродский.

– А так вот, очень просто, – сказал Мошков, принимая стакан из рук Краузенберга, – галльские красотки, да цыганки к которым ходит наш брат, они доступнее скромных россиянок. И даже чухонские девки с Литейного и те доступны по причине веры лютеранской. А наши девушки…

– Что наши девушки? – приподняв бровь, изумленно переспросил Краузенберг.

– А наши девушки, – Мошков сделал ударение на слове НАШИ, – а наши девушки они скромнее и целомудреннее, а потому наш брат до женитьбы и ходит в зависимости от состояния кошелька, кто к цыганке, кто к мадмуазель или мадам, а кто и к чухонской девке на Литейный под красный фонарь.

– Ну ты брат даешь! – фыркнул Вольф, – у тебя получается что русские девицы все прям ангелы святые, а знаешь что наш исконно русский царь будучи единородным сыном Голштинского немца Петра Федоровича и немки Катрин Великой, предпочитает все же фрёйлинками к себе брать девочек из русских фамилий, вот и нынче мы в эскорте были, в Смольный институт государя сопровождали, знаешь кому новые шифры жалованы? Думаешь немкам или француженкам? Отнюдь! Азаровой и Завадовской.

– Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, – задумчиво сказал Машков.

– Что? – переспросил Краузенберг.

– Святое дороже, – коротко ответил Машков.

– Пояснись, – крикнул из своего угла Вольф.

– А то, что ненадкусанное, менее доступное и поэтому более ценное, оно гораздо дороже, чем доступное и площадное, – сказал Машков и залпом выпил весь стакан до дна.

Действительно, он в этот вечер и напился и проигрался.

А потом, напившись, поехали на Пески в слободу к цыганам.

Платил Забродский. Сунул старому цыгану Василию, что был в слободе навроде барона тысячу рублей ассигнациями.

Василий гикнул, цыкнул, зыкнул и вмиг набежало цыганское племя, набежало, завертело, закрутило. Юбками разноцветными, руками тонкими, нежными загорелыми, глазами черными, жгучими, улыбками сладкими, манящими…

Это были не таборные девушки, которые с наступлением вечера не могут даже отойти от своего шатра.

Музыка стихла. Машков, хмельной сверх меры, поискал глазами гитару. Гитары не оказалось. Куда-то их все унесли. Тут Варвара ему глаза ладонями закрыла.

– А зачем тебе гитара, – ножка выскользнула из складок платья, соблазнительная ножка.

В самом деле, зачем, удивился сам Машков своему капризу. Встал и двинулся за ней, чувствуя, как хмель проходит.

Какой-то цыган ревниво сверкнул глазами ему навстречу и укатился вглубь дома.

– Он меня прирезать хочет! – пожаловался Машков Варваре, которая не отпускала его руку.

А ручки у нее холеные – прямо на загляденье. Как у дворянки ручки. Не хуже.

Такая ручка, словно на картине. И что эти ручки умеют, что за блаженство они могут подарить тебе. Машков вздохнул нетерпеливо, и внутри все заныло в предвкушении блаженства.

Забродский кивал ему из своего угла, с какой-то гаденькой усмешкой. Или ему чудилось?!

Забродский, который махался с самой Дашей Азаровой, не брезговал и цыганскими ласками. Странный Забродский. Вот если бы Машкову досталась Азарова, он бы и не думал ни о ком другом. Даже если бы сама Венера явилась к нему, и смотреть бы не стал. А если рассудить по-другому, то Варя и не хуже нисколько Венеры. Мысли Машкова путались весьма прихотливо, но друг другу нисколько не мешали.

Молоденькая цыганочка тем временем обхаживала Забродского. Ему непременно хотелось напоить ее. А у Земфиры и так уже кружилась голова.

– Притворяется! – объяснял Забродский Машкову.

И подбирал платье девчонки снизу, заголяя стройные, но чересчур тощие ноги.

Машков почувствовал возбуждение, он был отчего-то зол на Забродского. Вот ведь мерзавец. Будь у него, у Даша Азарова, разве стал бы он искать здесь плотских утех.

Однако, Забродский по этому поводу придерживался очевидно совершенно другого мнения. Он привлек к себе девушку и нетерпеливо и довольно грубо, ласкал.

Платье Земфиры сползло до пояса, потом упало на пол. Забродский растянулся на кушетке, глядя в потолок и одобрительно кивая головой. Девушка садится рядом с ним, он сжимает сначала левую грудь девушки, потом правую. Словно кухарка в мясной лавке.

Девица, полуголая с волочащейся пестрой юбке, клюет его словно птица в грудь.

Рядом с ней вторая цыганка с обнаженной грудью, которая помогает своей товарке, стащить с Забродского сапоги. Мало ему одной что ли, подумал про себя Машков.

Забродский выдувает на губах подобие марша и трогает их поочередно. Проворная Земфира стаскивала с него поочередно сапоги, лосины, панталоны.

Забродский шлепнул ее по ягодице, помогая забраться на него.

Машков следил за ним с раздражением – и раздражало его все теперь. И легкость, с которой Забродский выложил эту тысячу старому цыгану и эта его всеядность ненасытная.