«С ней все в порядке, – снова и снова говорил он себе. – Она не умрет».
Жалящие струи дождя пропитывали влагой их волосы, кожу, одежду, и он наклонился над девушкой, тщетно пытаясь защитить ее от потоков воды и холода, от ночи и темных сил, которые могут погубить Гвендолин, отняв ее у него.
Он не знал, как долго оставался в таком положении, склонившись над ней. Когда наконец голос Бродика проник сквозь пелену боли, застилавшую его мозг, на крепостной стене уже почти никого не было.
– Давай внесем ее внутрь, Алекс, – сказал Камерон, кладя руку на его плечо. – Пойдем.
– Сражение, – пробормотал Алекс.
– Бой закончен, – сообщил Бродик. – Все целы и невредимы, включая собаку Гаррика. Я расставил людей на башнях, чтобы они следили за возможным нападением, хотя Роберт вряд ли что-нибудь сможет сделать, пока бушует шторм. Для большей безопасности весь клан проведет ночь под защитой стен замка. Сегодня больше ничего нельзя предпринять, Алекс. Пойдем.
Алекс поднялся на ноги, по-прежнему крепко прижимая к себе драгоценную ношу. Голова его кружилась, и он с трудом понимал, где находится. Глаза Гвендолин были закрыты, а тело безвольно обмякло.
– Она жива, – словно в прострации произнес он.
– Думаю, она без сознания. Ты слишком долго держал ее там.
– Да, – согласилась Гвендолин, с трудом шевеля побелевшими губами. – Я ужасно замерзла, Макдан. – Ее серые глаза открылись, и взгляд их был осмысленным и ясным – совсем не таким, как раньше, перед самым падением. – Теперь нам можно войти внутрь?
Еще крепче прижав девушку к груди, он прошел с ней вдоль стены, спустился по лестнице и двинулся по коридору. Ни Камерон, ни Бродик не проронили ни слова, следуя за ним по освещенному факелами проходу. Слышно было только хлюпанье воды, стекавшей с их промокшей насквозь одежды на каменный пол. Алекс не остановился у двери комнаты, где раньше лежала больная Флора, а двинулся дальше, прямо к себе. Он внес Гвендолин внутрь и захлопнул дверь прямо перед смущенными лицами Камерона и Бродика. Ему наплевать, что они подумают, увидев, что он принес Гвендолин к себе в спальню. Ему наплевать, что подумают все остальные.
Она стала частью этого дома и частью его самого, Алекса Макдана.
Он посадил ее на стул возле очага, затем быстро сложил пирамиду из сухих веток и поленьев, поджег ее при помощи мерцающей свечи и с нетерпением устремил взгляд на издававший шипение и треск огонь. Когда пламя разгорелось, он добавил еще несколько поленьев, чтобы тепла хватило на несколько часов. И только после этого он повернулся к Гвендолин.
– Тебе нужно снять мокрое платье, пока не подхватила простуду.
Гвендолин послушно встала и принялась снимать платье. Алекс подошел к кровати, сдернул плед и завернул в него девушку, когда мокрое черное платье и сорочка упали к ее босым ногам.
– Ну вот. – Он стал растирать ее через мягкую ткань, стараясь восстановить кровообращение и согреть ее окоченевшее тело. – Так лучше?
Она в оцепенении смотрела на него, не произнося ни слова. Мерцающий огонь камина сделал более резкими черты его красивого лица, и он казался старше своих лет. Светлые волосы, подобно влажному шелку, рассыпались по его плечам, и он, казалось, не замечал, что его собственные рубашка и плащ, мокрые и холодные, прилипли к телу. Прикосновения его рук, пытавшихся согреть ее, были необыкновенно нежными – уверенные движения человека, хорошо знавшего, как обращаться со слабыми и больными. Она вспомнила о Флоре. О том, как Флора лежала, запертая в темной душной комнате, но в чистой постели, заботливо украшенной пологом с цветами, солнцем и водопадами. В кровати, куда Алекс каждую ночь ложился рядом с умирающей женой, чтобы ей не было так одиноко. В кровати, которую он приказал сжечь после ее смерти, чтобы избавиться от мучений, которые он испытывал, когда смотрел на нее и вспоминал о Флоре.
Жалость пронзила сердце Гвендолин. Она поняла, что сегодня ночью Макдан ради нее рисковал всем, и была ошеломлена невероятной самоотверженностью его поступков. Он был готов пожертвовать своими людьми, замком, даже собственной жизнью – и это все ради того, чтобы спасти ее. А она точно так же была готова умереть, чтобы его клан мог избежать зверств Роберта. В те мгновения на бруствере, когда она, дрожа, застыла в предчувствии темных объятий смерти, она внезапно осознала всю глубину своих чувств к этому безумному, исстрадавшемуся лэрду.
Ей стало страшно.
Негромко вскрикнув, она обвила его руками, в отчаянии прильнула к нему и прижала дрожащие губы к его губам. Ей хотелось завернуться в него, как в плед, раствориться в его необыкновенной силе и мужестве, отбросить все мысли о Дэвиде и Кларинде, о Камероне, Бродике и Неде, даже о глупой, испорченной Изабелле, которая с такой неожиданной смелостью высунулась из окна и во весь голос возвестила о невиновности Гвендолин. Хотелось выбросить из головы их всех и даже тот неумолимый и жестокий факт, что своим присутствием здесь она подвергает опасности всех и каждого. Она прижималась к сильному телу Алекса, к его мокрой от дождя одежде и страстно целовала его. Плед, который он обернул вокруг нее, соскользнул и измятым комком опустился к ее ногам.
Алекс застонал, и его язык глубоко проник в ее рот. Одновременно он приподнял ее и подхватил на руки. У него и в мыслях этого не было, убеждал он себя, пересекая комнату и опуская Гвендолин на кровать. Но он не мог справиться с охватившим его чувством, как не мог успокоить все еще бушевавший снаружи шторм. Желание было настолько сильным, что ноги его подкосились. Несколько недель она внушала ему страх. И не потому, что обладала сверхъестественными способностями, постичь которые он был не в состоянии, а из-за физической хрупкости, которая делала эту девушку похожей на нежный цветок, который непременно завянет под палящими лучами солнца или будет сметен даже слабым порывом ветра.
Страдания Флоры были еще свежи в его памяти, и он стал бояться за Гвендолин с той самой минуты, когда увидел ее у столба, полагая, что такая хрупкая девушка не вынесет даже тягостей обычной жизни. Но он ошибался. Она выдержала злобу его соплеменников с упрямой решимостью, которая сделала бы честь самому закаленному воину. Она выдержала костер, ненависть, коварные нападения, поджог и даже горькое сознание того, что все вокруг презирают или боятся ее. Тем не менее она осталась, окружив его сына заботой и нежностью, отбросив все свои чувства, чтобы только помочь умирающему мальчику. А потом, когда ее миссия была почти закончена, она взобралась на бруствер и предложила обменять свою жизнь на жизни тех, кто так жаждал избавиться от нее.
В этой маленькой груди билось благородное сердце.
Он сбросил мокрую одежду и лег на Гвендолин, укрыв ее своим теплым, сильным телом. Он хотел обладать ею, крепко прижать ее к себе, погрузиться в нее, чтобы их тела, мысли и души соединились навек, чтобы она никогда не покидала его, чтобы не знала прикосновений другого мужчины и, главное, чтобы ей больше никогда не пришлось рисковать жизнью, как сегодня. Гвендолин принадлежала ему, и он хотел дать ей понять это не на словах, а тяжестью прижатых к ней бедер, резким ударом языка по ее отвердевшему соску, движением бронзовой от загара ладони, сжавшей ее молочно-белое бедро. Хрипло застонав, он погрузил свою плоть в ее влажное бархатистое лоно. С губ Гвендолин слетел испуганный вскрик, и он почувствовал, как она впилась ногтями ему в спину, еще крепче прижимая его к своему маленькому, шелковистому телу. Войдя в нее, он жадно прильнул к ее рту, губами и зубами ощущая вибрирующие крики наслаждения, вырывавшиеся из ее груди.
Вновь и вновь он погружался в нее, пил ее красоту, силу и смелость, с каждым проникновением все больше ощущая себя частью ее, наполняя ее своим неудержимым желанием, пока наконец не перестал понимать, где кончается он и начинается она. В голове у него все закружилось, и он обрушился на нее, гладя и целуя, сжимая ее в объятиях, остро ощущая ее влажное горячее лоно, плотно сомкнувшееся вокруг его плоти, трепет ее сердца у своей груди, прикосновение ее стройных ног, обвивших его бедра, сладкую боль, когда он проникал в нее, пытаясь привязать к себе, но чувствуя, что вместо этого сам становится ее пленником. Он не мог дышать, не мог думать, не мог остановиться, а был способен лишь снова и снова погружаться в нее, все быстрее и сильнее, и его напряженное тело жаждало наконец избавиться от этой сладкой муки. А затем он внезапно провалился в темноту, в отчаянии повторяя ее имя. Он хотел, чтобы это никогда не кончалось, но его тело больше не могло вынести этого, и он вонзил в нее свою плоть так глубоко, как только мог, отдавая ей свое тело и свою душу, а затем обессиленно застыл.
