Гвендолин колебалась. Она не обладала волшебной силой и опытом врачевания, а помнила лишь кое-что из записок матери. По всем признакам мальчик должен был умереть и, возможно, еще до наступления утра. Но если она заявит это Макдану, тот поймет, что напрасно рисковал благополучием своего клана, и перестанет защищать ее.

– Болезнь мальчика очень серьезна, – начала она, – и он перенес процедуры, которые скорее ослабили его, чем принесли пользу. Я не могу с уверенностью утверждать, что вылечу его, – осторожно добавила Гвендолин. – Но я попытаюсь, Макдан.

Она не увидела на его лице проблеска надежды. Возможно, он уже пережил подобное и знал, как это больно. Поэтому он просто кивнул:

– Тогда я поручаю сына твоим заботам. Пока ты находишься здесь, можешь свободно передвигаться по всему замку, но тебе не разрешается выходить за его пределы без моего разрешения и без сопровождающих. Я вверил тебе его жизнь, и если состояние мальчика ухудшится, или он умрет, или ты попытаешься сбежать, пеняй на себя. Понятно?

– А если мальчик поправится?

– Если мой сын выздоровеет, тебе будет сохранена жизнь.

– И я буду свободна?

– Нет. Ты останешься здесь, чтобы лечить других, если они заболеют.

– Это нельзя назвать справедливой сделкой, Макдан, – запротестовала Гвендолин. – Если я спасу жизнь твоего сына, то хочу получить свободу.

– Я уже три раза спасал тебя от смерти, – напомнил он. – Дважды от Максуинов и один раз от разъяренного медведя. Твоя жизнь принадлежит мне, и если ты заслужишь, то получишь ее в качестве награды.

– Тогда убей меня, и покончим с этим, – сердито ответила она и отвернулась. – Я не собираюсь всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме.

Он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается волна гнева. Неужели она не понимает, что у нее нет выбора? Он грубо схватил Гвендолин за руку и повернул к себе. Она оскорбленно вскрикнула и попыталась вырваться, но Алекс все сильнее сжимал ее, пока не почувствовал, что ее плоть может лопнуть под его пальцами, как спелая ягода. Другой рукой он взял ее за подбородок и заставил смотреть себе в глаза, давая понять, что не намерен терпеть ее дерзость.

– У тебя нет выбора, Гвендолин, – грубо сказал он.

– Это у тебя нет выбора, Макдан, – возразила она, и в ее серых глазах полыхнул огонь. – Если ты не согласишься освободить меня, то твой сын умрет.

Он знал, что его пальцы причиняют ей боль, но гнев Гвендолин, похоже, помогал ей справиться с ней. Внезапно он понял, какая она маленькая и слабая. Ее подбородок мог легко сломаться под его пальцами. Нежная кожа согревала ладонь, которой он сдавил руку девушки. Она часто и неглубоко дышала, щеки ее немного раскраснелись – то ли от невыносимой жары в комнате мальчика, то ли от гнева. Мягкие выпуклости ее грудей вздымались и опускались при дыхании, касаясь его обнаженной груди. Их тела разделяла лишь ветхая ткань ее платья.

Внезапно его охватило желание, слепое, всепоглощающее и непреодолимое. Не в силах справиться с собой, он отпустил подбородок девушки, запустил пальцы в ее волосы, а другой рукой обнял ее и крепко прижал к себе, впившись губами в ее губы. Она застонала и попыталась оттолкнуть его, но охватившее Алекса вожделение ошеломило его, лишило способности логично мыслить. Конечно, она сопротивлялась, но он не мог понять, не мог поверить, что клокотавшее в нем желание не воспламенило и ее. Его язык раздвинул сладкие девичьи губы и проник ей в рот, пробуя ее на вкус, овладевая ею, моля уступить. Она застыла на мгновение, как будто в шоке, а возможно, ее тело вспоминало его предыдущий поцелуй и то, как она ответила на него. Он застонал и еще более страстно поцеловал ее, обнимая все крепче, пока ее стройное нежное тело не оказалось плотно прижатым к нему.

Ее нерешительность вдруг исчезла, и она прильнула к нему и ответила на поцелуй с безрассудством, не уступавшим его собственному. Он хорошо понимал, что это было неправильно, неразумно, но продолжал сжимать ее в объятиях, гладить и целовать, как тонущий человек, который наконец нашел, за что ухватиться. Он был почти уверен, что скоро разум вернется к нему, но до этого момента он с радостью погрузился в это восхитительное безумие, в это украденное наслаждение, которое, как он думал, ему уже никогда не придется испытать вновь. Когда Флора была здорова, она тоже воспламеняла его, но не так, чтобы он лишался способности мыслить, с трудом мог дышать и забывал о том, кто он и где находится.

Он был мужем Флоры.

Испуганный собственной необузданностью, Алекс внезапно отпустил Гвендолин и отступил на шаг. Он недоверчиво смотрел на нее, размышляя, не околдовала ли она его. Эта мысль несколько успокоила его, поскольку если и не извиняла, то по крайней мере объясняла его непреодолимое влечение к девушке. Но она поднесла кончики пальцев к губам и в растерянности смотрела на него, как будто не могла понять, что с ними происходит.

– Хорошо, – произнес он необычно глухим голосом. – Вылечи моего сына, и я подарю тебе свободу.

Гвендолин ничего не ответила. Он расценил ее молчание как согласие.

– Вечером ты будешь ужинать в большом зале вместе с остальными членами клана, – распорядился он, направляясь к двери. Комната почему-то показалась ему очень тесной, и ему нужно было оказаться как можно дальше от девушки. – Я предупрежу своих людей, чтобы не пытались отравить тебя.

– Я не хочу обедать с твоим кланом, – заявила Гвендолин, все еще потрясенная тем, что произошло между ними. – Поскольку я пленница, то буду есть в своей комнате.

– Ты будешь есть тогда и там, где я скажу, – нетерпеливо возразил Алекс. – И я приказываю присоединиться ко всем в большом зале.

– Я не спущусь вниз, – покачала головой Гвендолин.

Он рывком распахнул дверь.

– Тогда я пошлю кого-нибудь, чтобы тебя силой привели туда.

Гвендолин пристально смотрела на него. Солнечный свет, проникавший в комнату сквозь открытые окна, сияющим нимбом окружал ее хрупкую фигуру. Он сверкал в черном шелке ее волос и золотом обводил изящные контуры ее стройного тела, заставляя Алекса с болью почувствовать ее красоту и женственность даже в этом оборванном и пропахшем дымом платье. Желание вновь охватило его, необыкновенно сильное, почти болезненное.

– Тебе понадобится другое платье, – хрипло пробормотал он. – Я распоряжусь насчет этого.

Уходя, он захлопнул за собой дверь.

– …Горшок сделал большой круг, затем остановился и повис в воздухе, как будто его удерживали чьи-то жуткие нечистые руки, – продолжал Мунро, для большей убедительности сложив ковшиком свои собственные пухлые ладони.

По огромному залу прокатился ропот.

– И что же ты делал? – поинтересовался Реджинальд.

– Ну, я просто стоял и смотрел на него, не в силах сдвинуться с места, потому что мои ноги превратились в камень, а когда я открыл рот, чтобы закричать, то не смог произнести ни звука. Вот тогда я понял, что ведьма заколдовала меня и что мне остается только молить Господа о спасении.

– А что было дальше? – спросил Лахлан.

– Ну, сосуд повисел там секунду, отбрасывая на меня огромную черную тень, – продолжил Мунро, взмахнув руками, чтобы произвести большее впечатление на слушателей. – Я почувствовал, как холод пробирает меня до самых костей. А когда мне стало казаться, что я больше этого не выдержу, горшок внезапно ринулся ко мне, подобно тому как сокол бросается на зайца. Я испустил громкий и протяжный крик ужаса, прежде чем он со всей силой ударил меня по голове, сбив с ног.

Он наклонил голову и показал на шишку размером с яйцо, красовавшуюся у него на макушке.

Женщины клана вскрикнули от ужаса.

– Прошу прощения, Мунро, но как тебе удалось закричать? – полюбопытствовал Оуэн. – Мне послышалось, ты сказал, что не мог издать ни звука.

– Это был беззвучный крик, – поправился Мунро. Прищурившись, он тихо закончил: – Самый ужасный из всех, что могут быть.

– Но почему эта ведьма выбрала именно тебя? – спросил Реджинальд. – Ты же не сделал ей ничего плохого.