Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…

— Ты садись, садись. Давай еще налью.

Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…

Глупо, боги, как глупо…

— Я же не требую от тебя выкладывать всю подноготную, — тихо и даже как-то жалобно сказала она, — Меня это не касается.

Я налил еще чаю. Ей и себе. То-то и оно, барышня. И да убережет тебя твой Единый от «касаний» к моей подноготной.

— Не хочешь говорить — так и скажи: «Не хочу». Скажи — «Не хочу».

— Не хочу, — покорно повторил я.

Не хочу. Не могу. Ни к чему. Ни к чему…

— Вот и все, — кивнула она и отхлебнула из кружки.

— Спасибо.

Что бы там ни было — приятно. Когда не задают вопросов. Когда можно — без маски…

— Ладно, — фыркнула Альсарена, — Проехали.

Из закутка высунулся любопытный нос. Значит, напряжение действительно спало… Я налил чаю в третью кружку — для «сплошного удовольствия».

— Сюда иди. Проехали мы.

— Что? — он с некоторой опаской заглянул в лицо мне, Альсарене, потом взял чашку, уселся со мной рядом, глотнул, — А того питья нету?

— Какого? — подняла брови Альса.

— Нету. Выпили. Ни того, ни другого.

— А-а! — дошло до барышни, — Альсатра! Тебе понравилось?

Стуро улыбнулся смущенно, покивал.

— Постараюсь достать, — сказала она на лиранате, — В Бессмараге найдется.

— Да ладно. Нечего спаивать парня. Пристрастится еще. Ты мне лучше вот что скажи. У вас, в Бессмараге, то есть. Есть ведь овцы там, козы?

— Козы? Есть… Беляночка и Пестрая, Тита в них души не чает. А что?

— Понимаешь… — я перешел на найлерт, — Он не ест кровь маленького зверя. Зверь умрет от этого.

— Да, — сказал Стуро, — Маленький зверь умрет, и моя вина будет. Убийство.

— А кровь ему нужна.

— Хочется есть, — смутился наш вампир, — Очень.

— На молоке с медом не особо окрепнешь. Ты спроси в Бессмараге, может, можно козу арендовать? Ну, в смысле, ты ее будешь приводить, он поест, коза проснется — обратно отведешь. А? Я уже думал — в деревне купить, да держать нам животину здесь негде. Корм, опять же… У меня деньги-то есть.

— Хорошо, — кивнула Альсарена, — Я обязательно спрошу, — потом глянула на Стуро: — Скоро ты… будешь совсем здоров, — Стуро кивнул, — Что ты… станешь делать… потом?

— Я останусь здесь, — побратим мой продемонстрировал свои клычата, — с ним.

Братья на Крыльях Ветра… Стало тепло, как после полной кружки арваранского залпом. Стуро почуял и снова улыбнулся.

— Сыч, ты предоставляешь ему убежище?

— Вроде того, — ухмыльнулся я.

Нечего сказать — убежище. Но парень сделал выбор, и не мне теперь пытаться что-то менять.

— У Этарды были другие планы относительно нашего молодого друга, — задумчиво проговорила Альсарена, — Вы с ней не обсуждали этот вопрос?

— Нет. Не обсуждали. Да и рано пока.

Другие планы. У меня вот тоже другие планы были… А так придется по весне все-таки делать пристройку, да покупать в деревне козу, да не одну, небось… Э, приятель. Куда понесся? Ты доживи сперва до весны-то.

Смешно.

В храм я проникла через северный притвор и тихонько уселась за колонной. Вечерняя служба кончалась. Отзвучали благодарственные гимны Единому и псалмы в честь Пророка Божия, Пресвятого Альберена, а теперь одна из старших сестер завершала чтение отрывка из жития святой Маранты.

Из-за колонны мне был виден кусок алтаря, вписанного в неглубокую апсиду и часть зеленой юбки и черного плаща чтицы, стоящей за пюпитром. Крона Каштанового Древа сияла, как костер. Золоченые лопасти листвы отражали огни светилен и бросали в полутемный зал солнечную рябь. Пресвятой Альберен с белым костяным лицом, примотанный цепями к стволу, слепо глядел чтице в спину. В День Цветения, что в конце ноября, статую отматывают от ствола и с почетом водружают на алтарный диск, символизирующий Небеса. Древо же украшают множеством конусообразных белых свечей, которые разом вспыхивают по мановению Этардиной руки. Великолепное зрелище. Венчают праздник пляски, песни и чревоугодничество. Ах, День Цветения!..

Но сейчас — конец февраля. Между прочим, через пару дней начинается весна. Правда, ветрам, задувающим с Полуночного моря, об этом никто не сказал. Они знай себе дуют. Знай себе таскают с хребта Алхари разлохмаченные и изодранные за долгую зиму снеговые тучи. Март здесь, на севере — тоже зима. Снег начнет сходить только в апреле. А у нас, в Итарнагоне, солнышко вовсю светит. Птицы вернулись… Февраль! Ха, сухо уже все, крокусы повсюду вылезают, морозник зеленый, лиловая сон-трава… Домой хочу. Нет, не хочу. Там скучно. Просто я устала от зимы.

Чтица собрала пюпитр и спустилась с возвышения. На ее место ступила Этарда. Кратко пожелала всем спокойной ночи и благословила. Все.

Я встала у дверей, пропуская выходящих, чтобы перехватить Летту и Иль. Кто-то тронул меня за рукав. Малена.

— С тобой хочет побеседовать мать Этарда, Альса. Пойдем, я провожу.

Вот и влипла. Знаю я эти беседы. Сейчас меня разделают под орех. Хорошо, что папка со мной. Хоть какие-то доказательства работы.

Малена шла впереди, не оглядываясь. Я плелась за ней. Ко всему прочему, зверски хотелось есть. Ужин-то я опять пропустила. Оставалось надеяться, что девочки припасли для меня пару кусков хлеба с сыром. Правда, вернувшись от Этарды, я неделю смогу питаться святым духом.

Мы обогнули храм и направились к корпусу старших сестер. Поднялись по лестнице в покои настоятельницы. Малена провела меня через приемную прямиком в комнату Этарды.

— Добрый вечер, Альсарена. Присаживайся. Малена, благодарю тебя, ты свободна. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мать.

Малена выскользнула и затворила дверь. Я осталась стоять у камина, безнадежно пытаясь загородиться спинкой кресла. Одновременно я делала вид, что не боюсь.

Этарда уютно расположилась в другом кресле, положив на скамеечку ноги. Она гладила кошку. Этарде не надо было петлять по улице между сугробами. Для нее имелся отдельный ход в стене, выводящий в храм, в библиотеку и еще Бог знает, куда. Вон и дверь, обычная, ничем не замаскированная.

— Присаживайся, дочь моя. Вот сюда, в кресло. И не жмись, я тебя не укушу. В чем дело? Ты взволнованна?

— Да, мать Этарда. Вот мои записи, вот рисунки, но это все такое сырое…

Этарде нельзя врать. Ни в коем случае. У нее какой-то невероятный нюх на любую ложь. И если уж она тебя сцапала, есть единственный шанс уцелеть — позволить ей делать с тобой все, что заблагорассудится.

— О, — улыбнулась она, принимая папку, — У тебя, оказывается, и записи есть? Выписки из книг?

— Не только. Литературы не хватает, мать Этарда. Я пытаюсь вести собственные наблюдения.

— Вот как? Ну-ка, ну-ка…

Она уселась поудобнее, стараясь не беспокоить кошку, небрежно полистала папку, задержавшись на рисунках.

— Хм, любопытно… Но я хотела бы послушать комментарии к твоим наблюдениям.

Я принялась отчитываться, стараясь говорить четко и сжато. Как бы не так. Этардины флюиды уже начали действовать — у меня случилось словоизвержение. Внутри что-то таяло и оплывало, как леденец, превращаясь в сладкие сопли. Этарда кивала и улыбалась. Темные глаза ее мягко сияли — просто удавиться можно, сколько в них было доброты, понимания и всепрощения. И я могла бы поклясться, что моя болтовня казалась ей интересной.

Я выложила все-все. И про то, как стангрев сбежал, и про ночную пьянку, и про Кайдово покушение, и что по этому поводу сказал мне Сыч, и что я в итоге сказала Кайду, и как отреагировала Данка… Тут я затормозила, да так, что зубы скрипнули. И вернулась к стангреву. Я описала его вдоль и поперек, слева направо, сверху вниз и по обеим диагоналям. Я из пальцев пыталась состроить схему крепления крыл к корпусу. Я исполнила хвалебную оду стангревским эмпатическим способностям. Путаясь и отвлекаясь на частности, я представила стангревский язык, как оригинальную версию старого найлерта. Потом я опять начала расписывать Мотылька во всех подробностях, сообразила, что повторяюсь и наконец замолчала.