Я отошел к печке, подбросил дровишек. «Девочки» чуток побубнили:
— Что произошло?
— Потом расскажу.
— Ладно, Летта. Пошли, что ли?
— Пошли.
И быстренько распрощались. Причем обнаружилось, что аристократочка стыдится не только переполошившихся из-за нее товарок, но и собутыльника вчерашнего. Ну-ну. Может, впрок пойдет, э?
Удерживать их я не собирался. Куда больше, чем выяснение их отношений, в котором я вообще был — никаким боком, интересовал меня сейчас парень. Не нравилось мне его лицо. Не нравился остановившийся взгляд, направленный в потолок. Не нравился.
Я подошел и сел на пол возле кровати.
— Ты не хочешь жить, — сказал я. То есть, я сказал: — Оар тайрео ире.
«Смерти жаждешь ты». На Старом языке.
Он молчал. Зачем подтверждать — или, тем паче, опровергать — очевидное? Он — молчал.
— Было то же и со мною, — сказал я. — Кровь на руках моих. Кровь побратима.
Он повернул голову. Глазищи черные — бездонными колодцами, брови дрогнули — боги, как ты похож на него, парень! Одно лицо…
— Он пошел со мной. Я хотел… доказать доблесть свою. Семье. И — женщине. А он, Лерг… Лерган было имя его… Он пошел со мной…
* * *
«Никаких разговоров. Спина к спине, Ирги. Все пополам, и слава тоже».
Подмигивает, гордо встряхивает головой. И — собственная гордость, и радость самодовольная — во чего у меня есть…
* * *
Боги, боги…
— Я хотел сделать то, что не удалось другим. Смерти одного человека хотел я…
* * *
Чтобы эдак небрежно улыбнуться, когда пойдет шепоток:
«— Вы знаете, судья Ардароно…
— Да, представьте себе. Какой ужас, верно?..»
* * *
— Но он оказался хитрее, тот человек…
* * *
Я хотел лезть первым. Но Лерг заявил: «У Тана есть Дигмар. У тебя буду — я.»
И все — так не всерьез, понарошку… Вот мы, два храбрых чертополоховых куста, сейчас исполним приговор, вынесенный не нами, и Семья Таунор окажется должна Семье Эуло, и кое-кто из Тауноров…
И «драконий коготь» впивается в щель между камнями кладки, и Лерг поднимается первым, и вот мы уже на стене, и готовимся спускаться…
И — гротескный силуэт в окне, сгусток мрака, ночной кошмар — и свист дротика — смерти, моей смерти — и Лерг — отталкивает, заслоняет, принимает мою смерть в себя…
«Уходим.»
Он пока не чувствует боли…
Мы спускаемся со стены обратно — бесславно, глупо, бездарно, никому не рассказать, нечем хвастаться — и еще не знаем, ни он, ни я, что дротик…
* * *
— Я подставил его под удар. Ради гордыни своей. И я убил его.
* * *
(Если бы мне не хватило решимости, если бы я подумал, чем может кончиться идиотская моя затея, пошел бы посоветоваться, хоть с тем же Даулом, в конце концов — все было бы по-другому, и не пришлось бы Эгверу потом ломать дверь, и резать веревку, и обдирать кулаки… И, может быть, сейчас я занимался совсем другими делами, а не сидел бы здесь, выпрашивая непонятно что у этого чужого парня…)
* * *
Поглядел в черные глаза, готовый к обычному Лерговскому:
«Ты-то тут при чем? Не считай себя центром мироздания, Ирги.»
Но стангрев кадакарский ничего мне не сказал.
— Лицо твое увидев… Подумал я — боги знак шлют…
Он кивнул. Может быть, дескать. Свой брат — язычник. С язычником куда проще, чем с этими… последователями Альберена.
И я решился.
— Друг… Жизнь твоя и смерть — твои счеты с Вышними. Только… Если можешь…
Некрасиво, Иргиаро. Подленько. Каким боком парень в твоих счетах с богами?..
— Если уйдешь ты сейчас… Лерга снова не станет. Дай мне отвыкнуть… Отвыкнуть, что ты есть — он… Если можешь.
Молчание.
Правильно. Все правильно. Какое дело ему до тебя, такенаун?..
На плечо неуклюже легла забинтованная рука. Голос — спокойный, глуховатый:
— Ваа. Эниоау аре.
Ладно. Подожду.
Подождет уходить?
— Спасибо, друг, — сказал я. — Ноал, эрт стангрев.
— Станг-рев, а-ае? — приподнялись брови.
— Ну, ваши. Инн рауэ.
— Хеи, — отрубил он. — Хеи станг-рев. Энн рауэ айт — аблисен. Аре ау — аблис.
Ну, вот. Хоть доставай из тайника бумажки да записывай. Впрочем, и так не забуду. Аблис… Аблис, аблис… Что-то знакомое…
— А я вот… Аре ау, то есть… Тил. Ирги. Ирги эйн анн ойтэ.
Мало ли, вдруг вчера не запомнил. Пили еще потом…
Парень нахмурился отчего-то. И я вдруг понял, что свое «ойтэ» он мне называть не собирается. Недостоин, значит. Ладно тебе. Человек расчет отложил ради тебя, болвана…
— Давай — за знакомство? Э-э… Эатг арварановка, а?
Притащил из заначки бутылку. Последняя — пора к Эрбу смотаться… Налил в кружки, сгреб со стола остатки хлеба и сыра.
— Вот. Рен. Держи, то есть.
— Риан, — поправил он.
Слабо улыбнулся, взял кружку.
Чокнулись. Выпили, я сунул в рот кусок сыра.
Парень вдруг позеленел аж, прижал руку к горлу и отвернулся.
— Что такое? Что случилось, эй?
Он, сморщившись, подвигал челюстями.
Тошнит смотреть, как я жую? Черт, они что, совсем ничего не жуют?
Выяснилось — да. «Аунэйн» для них — кровь сосать, «атгэйн» — из чашки. Молоко там, арварановку вот… А челюстями — это такенаунен делают. Плоть перетирают. Трупоеды потому что. Вот оно как. И деваться бедняге некуда — тошнит его даже от запаха готовящейся трупоедской жратвы… Радушный хозяин, нечего сказать!
Ладно. Больше не повторится, друг аблис. Мы — того, хоша и тупые тилы, да кой-чего все же кумекаем. Соорудим себе трупоедский бивуачок — кострище, готовить будем тамочки, а трупоедствовать — да хоть в сенях.
Он поглядел на меня и снова вздохнул. Слышит. Слышит, чертяка. И неприятно ему от жалости моей. А кому от нее приятно-то? Сейчас. Козявка кусучая, в лоб хошь?
Чуть улыбнулся. То-то.
Вскинул голову, точно прислушиваясь. И почти тотчас же Редда тихо рыкнула.
Кто-то идет.
И — стук в дверь. И — голос Ольда Зануды:
— Сыч. А Сыч. Выдь-ка.
— Че те, паря? — я подошел к двери.
Открыл.
— Че надыть? — высунулся.
И получил по маковке.
И даже испугаться не успел.
Альсарена Треверра
— Вот расскажу Розе, чем вы с Сычом сегодня ночью занимались — она тебя никогда больше в библиотеку не пустит.
— Да ты мне просто завидуешь, — пробормотала я.
Несмотря на интенсивное лечение, меня еще немного мутило.
— Изнемогаю от зависти, — фыркнула Летта.
— Так что дальше-то было? — спросила Ильдир.
— Да, собственно, все. Отогрели мы его, напоили альсатрой.
— Сами приняли, — вставила Летта.
— Переволновались мы! Еще бы чуть-чуть — и замерз бы парень. Сыч за него очень переживает. Сыч — тил, и явно перегружен найларскими предрассудками. Закон гостеприимства, то, се…
— Никакие это не предрассудки, — обиделась Иль.
Она ведь у нас инга, бывшая язычница.
— Извини, — поправилась я, — Конечно, не предрассудки. Древние мудрые обычаи. Сыч считает стангрева гостем, а гость у найларов — чуть ли не родня. Да и вообще, мне кажется, устал Сыч от одиночества, вот и трясется над парнем, как над дитем собственным.
— Женился бы, раз устал от одиночества.
— Да кто за него пойдет, за тила-то косматого? Чужак все-таки.
— Я бы пошла, — сказала Ильдир.
Мы с Леттисой уставились на нее.
— Вот и иди, — фыркнула Летта, — Самое милое дело. Обед варить, портянки стирать. Детишки, опять же…
— Да что ты на меня нападаешь-то?
— Я нападаю?
— Тише, девочки. Летта, Иль, успокойтесь.
— А что она гадости говорит?
— Никакие не гадости. Милое дело, говорю. Как раз для тебя.
— Что вы спорите? Сыча делите? Фигушки вам. Мне он самой нравится.
