Кстати о нотариусах… Брунетти вспомнилась нелепая сцена, имевшая место в тот день, когда они с Паолой купили новую квартиру, двадцать с лишним лет назад. При передаче банковского чека от покупателя продавцу нотариус вдруг вспомнил, что у него дела, и вышел в соседнюю комнату. Не успела за ним закрыться дверь, как Брунетти открыл портфель и извлек на свет божий пачки lire[494] (кто помнит тебя сейчас, милая маленькая lira?). Деньги он передал продавцам, молодой супружеской паре, решившей перебраться в Виченцу, и те занялись пересчетом.

Через некоторое время нотариус постучал и спросил из-за двери, управились они или нет. Они дружно крикнули: «Нет!», а продавец добавил: «Не входите!» – и нотариус подчинился этому распоряжению.

Когда сто миллионов лир были пересчитаны и перекочевали в другой портфель, Брунетти предъявил банковский чек на сумму, которая была на сто миллионов lire меньше реальной стоимости квартиры, положил его на стол и пригласил нотариуса… вернуться в собственный кабинет.

Старые добрые lire… Теперь в ходу банковские переводы, а сделки проходят в атмосфере взаимного недоверия, потому что государство больше не желает мириться с системой, мешающей ему взимать полную сумму налога с каждой продажи. Жаль, не придумали систему, которая не позволила бы этим деньгам утонуть в черной дыре должностных злоупотреблений…

Брунетти задумался. Выходит, его собственные представления о фискальной честности несколько… противоречивы. По крайней мере, когда имеешь дело с государством. Он задержался на мосту, ведущем в Сан-Поло[495]. А ведь это идея! Что, если купоны – часть схемы, придуманной для того, чтобы обмануть государство, а не покупателя? И даже если покупатель что-то заподозрит, очень невелика вероятность – если такое вообще возможно! – что он побежит жаловаться. Возмущаются обычно, когда государство тебя надуло, а не когда твой сосед надул государство.

Такие темы не для семейного ужина, поэтому Брунетти с искренним интересом слушал похвалы, которые его дочь расточала в адрес учительницы истории, ведь та умеет заинтересовать учеников эпохой, которую они проходят, – сейчас это Ранняя Римская республика. Кьяра, кажется, впервые задумалась о том, насколько люди в то время отличались от нее сегодняшней.

– Они могли убивать своих детей, если хотели, – сказала она, ужасаясь праву отца-римлянина уничтожить ребенка, которого он не признавал своим или не хотел. – Послушать ее, так можно было пойти и на ближайшей мусорной куче выбрать себе младенца и, если он еще дышит, забрать его домой.

– И что с ним делали дальше? – отвлекся от еды Раффи.

– Воспитывали как родного, – ответила Кьяра.

Раффи, демонстрируя, что перенял от матери искусство выбирать не только слова, но и подходящий момент, добавил:

– …или как раба.

Кьяра проигнорировала реплику брата и повернулась к отцу. Тот как раз накладывал себе на тарелку еще gnocchetti di zucca[496]. И с непринужденной улыбкой атаковала уже его:

– А ты, papà, сидел бы там без работы.

– Неужели? Почему? – удивился Брунетти, хотя прекрасно знал ответ на свои вопросы.

– У них не было полиции! – объявила Кьяра. – Только представьте! Миллион горожан – и ни одного копа! – Она дала всем время это обдумать и спросила: – Но что они делали, когда с ними случалось что-то плохое?

– Учительница еще не рассказала вам об этом? – уточнил Гвидо.

Кьяра, которая как раз пила воду из стакана, помотала головой.

– Думаю, на следующем уроке вы узнаете, что все, что могли сделать древние римляне, – это нанять адвоката, такого, как Цицерон, на роль обвинителя или, если кто-то обвинял их самих, – на роль защитника.

– А если у тебя нет денег на адвоката? – спросила Кьяра. – Papà, ты все время об этом читаешь! Что тогда? Как поступали древние римляне?

С расчетом на то, что дочка вспомнит, с чего начался этот разговор – что люди в те времена очень отличались от современных, – Брунетти сказал:

– Ангел мой, в большинстве своем они рассуждали иначе: либо мирились со случившимся, либо брали инициативу в свои руки.

– Что это значит? – спросила Кьяра, даже не пытаясь скрыть недоумения.

– То же, что и сейчас, – присоединилась к разговору Паола. – Наказывали человека, который им навредил (а вред ведь бывает разный), или нанимали тех, кто сделает это вместо них.

– Но это же безумие, – сказала Кьяра. – Люди не могут так жить!

Брунетти хотелось возразить, что в этой стране многие до сих пор так живут, но по доброте душевной он смолчал. Они с Паолой обменялись быстрыми взглядами, и слова, уже готовые сорваться у нее с языка, так и не прозвучали. Вместо этого она сказала:

– Кьяра, на десерт я испекла ciambella[497], который ты так любишь.

Этого оказалось достаточно, чтобы отвлечь девочку от размышлений о социальной справедливости.

– Тыквенный? С изюмом? – уточнила Кьяра.

Паола кивнула.

– Он там, на подоконнике. Наверное, уже остыл. Пока ты за ним сходишь, я расставлю тарелки.

Паола стала собирать со стола пустую посуду. Потянувшись за тарелкой мужа, она кивнула ему и сделала хищную, «зубастую» гримаску, после чего удалилась вслед за дочкой в кухню.

Позже, когда они лежали в кровати с книжками, Паола повернулась к Гвидо и спросила:

– Их учительница ничего не напутала?

– Ты о Древнем Риме?

– Да.

– Судя по тому, что я читал, – нет.

Брунетти положил книгу (это была все та же Антигона) на живот разворотом вниз, хотя читать ему хотелось больше, чем разговаривать. Время на то, чтобы почитать что-нибудь серьезное, появлялось у него только перед сном. Конечно, это была плохая идея, ведь усталость быстро брала свое, и все же это был единственный момент, когда его ничто не отвлекало и можно было сосредоточиться на тексте.

Со своей книгой Паола поступила так же – Гвидо не знал, что она сейчас читает, – и сложила поверх нее ладони.

– Миллион людей, живущих без закона, – проговорила она и закрыла глаза, словно так проще было все это представить.

– Кажется невероятным, правда? – сказал Брунетти.

Жена посмотрела на него и улыбнулась.

– Хорошо, что ты меня остановил.

Она погладила его по руке.

– Не дал тебе произнести пламенную речь?

– Да, и в числе прочего о том, что «нас шестьдесят миллионов, и мы до сих пор так живем». Провокация чистой воды.

– Ну, не провокация, а повод к полемике, – сухо заметил Брунетти. – К тому же Кьяра не стала бы вслушиваться в то, что мы говорим. Сейчас это никого не интересует, особенно молодежь.

– Что – это?

– Политика.

Паола повернула голову и всмотрелась в лицо мужа.

– У нас двое детей, Гвидо.

– Ты ждешь, чтобы я торжественно сказал: «Ну кто-то же должен попытаться!» или что-то в этом роде?

Она закрыла книгу и положила ее на свой прикроватный столик. После паузы, означавшей серьезное раздумье, Паола ответила:

– Мужчина, за которого я вышла замуж, сказал бы именно так.

– Так говорила Антигона, и кончилось тем, что она повесилась в склепе, – отозвался Брунетти.

– Мужчина, за которого я вышла замуж, сказал бы, – повторила Паола.

Гвидо перевернул книгу, но оставил ее лежать на прежнем месте и посмотрел на картину на стене, между окнами, куда почти не проникал свет. Семнадцатый век, небольшой портрет венецианца, возможно, торговца. Паола нашла его в лавке старьевщика, отдала на реставрацию, а потом подарила мужу на двадцатую годовщину свадьбы.

Мужчина на портрете, чей наряд был столь же строг, как и выражение лица, смотрел прямо на зрителя, словно оценивая, чего тот стоит. По правую его руку, на столике, – темно-зеленая ваза с цветами, похожими на гладиолусы, по словам Паолы, символизирующими почет и постоянство. Брунетти смотрел на этого мужчину и представлял, что тот смотрит на него в ответ. Ему было даже удобнее – благодаря прикроватной лампе.