Но я-то знал, чем была занята гениальная голова моего друга. Лёнька разрабатывал план, как нам улизнуть с последнего урока и успеть на двенадцатичасовой сеанс в кино «Сатурн», где уже третий день шла американская кинокомедия с участием обожаемого нами очкарика — Гарри Ллойда. Я и сам с утра только о том и думал, поминутно нащупывая в кармане пятнадцать копеек, выданные мне на горячий завтрак.
Вообще-то Щёчкина и у доски, и устно спрашивали редко. В том ему счастливо помогал русский алфавит. Лёнькина фамилия в классном журнале таилась где-то у самого нижнего обреза страницы. Но если у кого-нибудь из учителей и являлась мысль начать опрос снизу вверх, у Щёчкина и тут была надёжная защита из двух братьев-близнецов Яковлевых и бестолковой девчонки Юрченковой, с которой дело всегда затягивалось.
Хуже всех в нашем четвёртом «б» приходилось Яшке Абу. Надо же, чтобы человеку досталась такая неладная фамилия: А и Б, и всё. В какую историю ни попадёшь, всегда будешь гореть самым первым. Никто этого Аба нигде не мог опередить. Даже в толстой, как кирпич, телефонной книге его отец был напечатан на самом первом месте. Ну, ещё приходилось отдуваться Бабченко, Васину и Глинскому. Словом, Лёньке беспокоиться не приходилось. Сидя на своём месте в пятом ряду, он чувствовал себя в полной безопасности.
Однако нашёлся в школе человек, который все щёчкинские штуки быстро раскусил. Это был учитель естествознания, недавно ставший нашим классным руководителем, Анатолий Николаевич. Он был ещё очень молод. Мы любили своего наставника, и больше всего за то, что классным наставником он нам совсем не казался.
Даже внешне Анатолий Николаевич ничем не походил на остальных педагогов, большинство которых к нам перешло от института благородных девиц, вместе с сетками на лестницах, чтобы воспитанницы не бросались вниз, разочаровавшись в юной жизни.
Был он высок и не по-учительски кудряв. Носил бывалую двубортную тужурку и косоворотку под ней. Так выглядела верхняя половина одежды — память о студенческих годах. Нижняя — брюки-галифе и порыжелые сапоги свидетельствовали о недавнем военном прошлом естествоведа.
Анатолий Николаевич, хотя и встречался с нами далеко не каждый день (ведь уроки естествознания не часты), хорошо знал всех сорвиголов и бузотёров, то есть, по-тогдашнему, шумных озорников, и к каждому имел свой подход. Случись что-либо, врать или отпираться перед нашим Толей было напрасным делом.
Знал он, разумеется, и Щёчкина и прекрасно понимал, что Лёнька за птица. Анатолию Николаевичу будто даже доставляло удовольствие наблюдать, как ловко тот выходил из любого положения. Если Щёчкин вдохновенно «заливал», почему он опоздал в школу или удрал с урока, наш Толя со вниманием выслушивал его, а потом говорил:
— Всё это, что ты здесь городил, атлет, сочинение. Но придумано лихо. Придётся всё-таки поговорить о твоих доблестях с твоей мамой.
— Ей-бо, Анатолий Николаевич!..
Лёнька чуть ли не бил себя в грудь.
— Хватит, садись, — уже начинал хмуриться Анатолий Николаевич.
Щёчкин возвращался на свою парту с видом человека, оскорблённого в лучших чувствах, но он преотлично знал, что никакой его мамы Анатолий Николаевич вызывать не станет. Наверное, просто жалея её. Отца у Щёчкина не было. Молодая Лёнькина мать служила машинисткой, с трудом зарабатывая на себя и сына. К чести её, он был всегда аккуратно одет и являлся в класс с чистой шеей и руками. Другое дело, каким Лёнька возвращался домой после нашего ежедневного футбола в школьном саду.
Так вот, однажды шёл урок естествознания. Анатолий Николаевич рассказывал нам о лесе: хвойном, лиственном и смешанном. Во втором часу (а урок был сдвоенный, и до звонка ещё оставалось время) классный руководитель решил посвятить свободные минуты повторению ранее пройденного. Все, кто был за партами, устремили взгляды туда, где сидела Ляля Амматуни — единственная обладательница часов в четвёртом «б». Трижды разжав и сжав пальцы, Ляля дала понять, что до конца урока оставалось пятнадцать минут.
И конечно же, началось с разнесчастного Аба. Поднявшись со своего места, Яшка пробормотал что-то более или менее связное про пестики и тычинки, поскольку вопрос касался строения цветов.
Анатолий Николаевич кивнул Абу и, поставив отметку в журнале, велел ему садиться.
Теперь настала очередь Бабченко или Васина. Убеждённый в полной своей безопасности, Лёнька смотрел на учителя с такой бесстрашной решимостью, что, казалось, готов был продемонстрировать знания и перед учёным собранием ботаников.
Вид его был вызывающим, и я даже подумал: перегибает Щёчкин, позабыл о том, как трудно провести догадливого Толю.
Так оно и случилось.
Пока отвечал Аб, Лёнька, глядя в сторону доски, утвердительно кивал головой. Дескать, всё правильно. Так оно и есть, я-то, мол, знаю. Хотя мне было понятно: он и не думал учить ничего пройденного. Весь вечер перед тем мы допоздна гоняли на коньках в Тавриге — так у нас звался Таврический сад.
Но тут Анатолий Николаевич оторвался от журнала, поднял голову и, неторопливо окинув взглядом сидящих перед ним, остановился на моём великолепном друге, а затем сказал:
— Ну, так. А не продолжить ли нам с конца?.. Ответит, ответит... — Он чуточку помолчал. В глазах мелькнула лукавая усмешинка. — Ответит нам... Ну, например, Щёчкин.
Разумеется, Лёнька подобного не ожидал. Скорее всего он и не подумал о том, что сегодня заключал список. Ведь Яковлевы со своим отцом-артиллеристом уехали в другой город, а толстый переросток Юрченкова запоздало болела коклюшем.
У меня заныло в животе. Ну и будет полыхать ярким пламенем мой дружок! Интересно, как ему удастся выплыть?
Но происшедшее в дальнейшем превзошло все ожидания.
Лёнька, не меняя позы примерного ученика, всё так же открыто смотрел вперёд, словно произнесённое учителем касалось кого угодно, только не его.
— В чём дело? — удивлённо продолжал Анатолий Николаевич. — Щёчкин, я, кажется, обращаюсь к тебе. Ты что, перестал слышать?
Меж тем Лёнька продолжал свою дурацкую игру. Улыбка на лице Анатолия Николаевича сменилась недоумением. Класс замер, не в силах догадаться, что это всё значило. А Щёчкин, наверное решив, что достаточно помотал нас и учителя, спокойно сказал:
— Если вы меня, Анатолий Николаевич, то я не Щёчкин.
Сделалась такая тишина, что стало слышнее чириканье воробьёв за двойными оконными рамами.
— То есть как это ты не Щёчкин? — Чувство юмора внезапно покинуло нашего славного Толю. — Кто же ты в таком случае такой?
— Я — Малышев, — не моргнув глазом, заявил Лёнька. — Начинаюсь на букву «Ме».
Всегда спокойный Анатолий Николаевич, кажется, уже начал терять терпение. Ещё бы несколько секунд, и он, пожалуй, мог взорваться, выведенный из себя новой выходкой Лёньки. Накричал бы на него и выставил из класса, как это бывало с другими учителями. Мы обалдело смотрели на Щёчкина, не в силах взять в толк, что с ним стряслось. А сам Лёнька, уже поднявшись за партой, невозмутимо продолжал:
— Я Малышев, Анатолий Николаевич. Моя мама вышла замуж, а отчим усыновил меня. Я теперь Малышев.
— Малышев?! Мама вышла замуж?!— повторил классный руководитель, недоверчиво глядя в журнал.
— Да. Она уже приходила к завучу. Только тут мою правильную фамилию ещё не успели записать. Я теперь между Локтевой и Миллером. Так они захотели, взрослые. Я тут ни при чём.
Сказав всё это, Лёнька Малышев, бывший Щёчкин, опустился за парту и умолк, довольный произведённым впечатлением. Попробуй сейчас доберись до него, с какой стороны ни начинай.
— Малышев!.. Вот это да! Ну, ловко!..
Анатолий Николаевич вернулся к своему обычному состоянию. Кажется, он был в восхищении от нового трюка находчивого ученика. Взглянув на Лёньку, он вдруг громко расхохотался. Глядя на учителя, стали смеяться и мы, довольные любой возможностью проволочки времени. Не прошло и минуты, как уже громко хохотал весь четвёртый «б». Стыдливо хихикали девчонки на первых партах. Громко гоготала галёрка. Со всем классом смеялся и Лёнька. Ещё бы! Смотрите, сколько он доставил всем удовольствия.
