Отца Жени в тот вечер на манеже не было. О случившемся он узнал с опозданием на несколько минут. К ночи всё успокоилось. Дженни уже дремала, замерев в своем стойле. Женечка спала в комнате на втором этаже здания — одновременно артистической гримёрной и временной квартире семьи.

С Женей не случилось ничего. Даже ушиб её был настолько незначительным, что на следующее утро, сидя в школе за партой, она о нём и не помнила.

Зато с Дженни стряслась беда. Она стала бояться публики. Днём, благополучно проведя назначенную на всякий случай репетицию выезда кабриолета при пустом зале, вечером она так боязливо дрожала перед её задвинутым занавесом, что номер пришлось отменить.

— Да, это очень серьёзно. У лошади шок, — сказал присутствовавший тут врач-ветеринар.

Услышанное потрясло Женю. Соскочив со своего места, она кинулась наверх и, вбежав в их комнату, где ещё час назад одевалась для выступления, уткнулась в подушку и горько заплакала. Девочка решила, что она уже больше никогда не выедет на манеж на своей любимице. Огорчался и её отец. Он не мыслил работы в программе без номера с кабриолетом. В цирковой конюшне сейчас не было лошади, которая могла бы заменить Дженни. Да и вообще, легко ли сыскать такого коня?

Нужно было вернуть Дженни для номера. Стало необходимым преодолеть родившийся страх коня перед заполненными рядами цирка.

Дрессировщик Иван хорошо знал дело. Он решил попытаться отучить Дженни от боязни публики. Надо было, чтобы лошадь не только позабыла о напугавшем её, но и не страшилась, если подобное повторится.

На время номер юной наездницы был снят с программы. Все свободные дни, а иногда и по ночам дрессировщик трудился с Дженни. Он усаживал в ряды пустого цирка своих помощников, велел швырять специально купленные для этого букеты цветов в пробегавшую мимо лошадь. Сам Иван, взяв Дженни под уздцы, бежал с ней голова в голову. Всякий раз, когда Дженни в ужасе от летящих в неё цветов, пыталась взвиться на дыбы, он силой её сдерживал. Сдержав, приободрял лошадку лаской и бежал с нею снова. Всё повторялось сначала.

Он не хотел знать усталости и работал, если имел возможность, часами. С большим трудом всё-таки удалось достичь того, что Дженни перестала страшиться публики, пока с ней рядом был Иван. Теперь дрессировщик усаживался в кабриолет на место Жени и повторял её выезд с начала до конца. И опять в Дженни летели букеты. И опять она их пугалась и хотела сорваться с места. Тогда, встав в кабриолете, Иван с большим усилием сдерживал лошадь вожжами. Шёл в дело и хлыст.

Когда в конце концов дрессировщик поверил, что Дженни пришла в себя, он решился возобновить номер выезда дочери. Правда, для предосторожности к украшенной медным набором узде были приделаны и наглазники, которые позволяли Дженни смотреть только вперёд. Но и эта предусмотрительность не обещала покоя. Букет мог пролететь и перед глазами лошади.

Номер исполнялся в прежнем виде и, как всегда раньше, проходил с успехом. Может быть, Дженни и в самом деле перестала дичиться или поняла, что никто из зрителей не собирался ей сделать дурного. Во всяком случае публики она больше не страшилась и, к великому удовольствию дрессировщика, снова красовалась на манеже во всём блеске своего искусства — фигурантки и танцорки.

Что касается Жени, то она нисколько ничего не боялась, давно позабыв о падении. Сидя в расцвеченном розами кабриолете и, как всегда, видя перед собой старательно расчёсанный под шахматную доску шелковистый круп Дженни и убранную розами её русую гриву, маленькая наездница радовалась тому, что счастье выступать в представлениях опять к ней вернулось.

Дженни и Женя по-прежнему доставляли удовольствие зрителям. Вместе они переезжали из города в город, задерживались там и на полгода и на год, но номер их, называемый в цирке классическим, кажется никому не надоедал. Его смотрели по нескольку раз. Всё тут было таким, как всегда. Менялись лишь платья и туфельки Жени. Девочка вырастала, и из маленькой наездницы она постепенно на самом деле превращалась в юную.

С Дженни не происходило изменений. Она, как и раньше, гляделась молодой лошадкой. Позабыв о прошлых страхах, с нетерпением ждала часа, чтобы пройтись под музыку.

Летели годы. Пойдя ростом в отца, Женя не по летам вытянулась. Вскоре кабриолет был оставлен. Склонившись к земле, он тускнел в дальнем углу конюшни, словно горевал по причине своей ненужности. Не горели больше розами спицы в колесах, не подновлялась ещё недавно сиявшая позолота. Дело в том, что с некоторых пор Жене стало претить похожей на разряженную куклу ездить с ненужным шамбарьером в руках, хотя команды коню вот уже три года как она подавала сама.

Жене хотелось серьёзной цирковой работы. Она мечтала стать верховой наездницей и уговорила отца заниматься с ней. Подумав, тот решил передать дочери свой номер. Иного коня, чем Дженни, Женя не хотела под седлом и видеть. А Дженни?! Мы же знаем, что она могла всё. Не потребовалось и полугода репетиции, чтобы она не только повторяла старое, но и научилась новым отличным вещам.

Наездница Женя выскакивала на манеж верхом. С карьера лошадь застывала посредине арены. Женя приподнимала цилиндр над головой, теперь с короткой, почти мальчишеской причёской, а Дженни склонялась перед публикой.

Конный номер девушки-жокея, которая выглядела гораздо старше своих тринадцати лет, проходил, пожалуй, ещё с большим успехом, чем выезд кабриолета. Иначе и не могло быть. Ведь Женя была теперь не пассажиркой в красивой коляске, а смелым наездником, которому беспрекословно подчинялся конь, показывающий на манеже превосходную дрессировку. Всадник и лошадь тончайшим образом чувствовали друг друга, они сливались в одно, как некий придуманный древними людьми кентавр — человек-конь.

Они, наверное, ещё бы долго каждый вечер доставляли удовольствие публике, если бы... Если бы не случилась беда, во сто раз более страшная, чем давний эпизод с опрокинутым кабриолетом. Эта непоправимая беда коснулась не только артистов цирка, самой Жени, её матери и отца, но и всего народа великой Советской страны.

В один из светлых июньских дней на Родину обрушилась грозная и жестокая война.

Конная группа в то злосчастное время выступала в одном из крупных южных городов страны. Постоянного здания цирка тут не было, и представления шли в раскинутом на лето шапито. По вечерам на большой площади возле реки гремела весёлая музыка. Под чёрным бархатом усыпанного звёздами неба светился двугорбый брезентовый шатёр.

Публика осаждала цирк. Все билеты были распроданы далеко вперёд. Зрители продолжали бы ходить на представления и несмотря на начавшуюся войну, но пришёл приказ, и гастроли прекратились. Город погрузился во мрак. Скрыть освещённое шапито от наблюдения сверху не имелось возможности. Музыка по вечерам стихла. Цирк оказался никому не нужным.

Дирекция запрашивала Москву. Что было делать дальше, ещё никто не знал. Шапито на всякий случай пока не разбирали. Днём в нём шли репетиции. Урчали медведи, и щёлкал шамбарьер дрессировщика коней. Но молодые артисты рвались на войну. Работа в цирке теперь представлялась им пустым делом. Акробаты, жонглёры и униформисты хотели биться с врагом.

Война пришла к ним сама.

На пятую ночь с начала немецкого нападения бомбардировщики обрушили на город бесчеловечный удар. Спугнутые перекрёстными лучами прожекторов и огнём зенитных батарей, гитлеровцы, беспорядочно побросав бомбы, убрались назад. В городе были убитые и раненые. Начались пожары.

Одна из зажигалок упала на шапито. Вовремя её погасить не сумели. Прошли считанные минуты — и сухой, прожаренный солнцем снаружи, перегретый электричеством изнутри брезентовый шатёр вспыхнул гигантским костром.

Спящие в вагончиках — домах на колёсах — артисты и служители цирка, наскоро одевшись, бросились спасать зверей. Страшным голосом ревел огромный медведь Потап. Истошно лаяли и скулили почувствовавшие беду собаки. Уже трещали, рассыпая вокруг искры, горящие мачты шапито. Хуже всех было с лошадьми. Встревоженные, они, заметавшись, выломали двери летней конюшни под брезентовым потолком и, напуганные огнём, кинулись прочь. Свалив жидкую ограду цирковой территории, кони сумасшедшим галопом понеслись по пустым улицам разбуженного бомбёжкой города. Ничто не могло их остановить. Они сбили бы всякого, кто захотел преградить им путь, эти вчера ещё такие послушные шамбарьеру лошадки. Дрессировщик Иван и его помощники устремились назад, чтобы спасать стоявшие вблизи шапито вагончики с цирковым скарбом.