Ион на эти шутливые обращения не откликался. Молча, мало что значаще кивал головой и думал о своём.

Служил у нас солдат по фамилии Заварухо. Парень был молодой, бойкий и языкастый. Умел насмешить народ, а под шуточку и урвать невредное для себя. Прозван он был за то солдатами Швейкой. Да так прочно за ним это имя закрепилось, что, кажется, настоящую его фамилию и вовсе позабыли. Швейка да Швейка... Случалось, что болтливый Швейка и страдал от своего языка. Потому что часто сперва что-нибудь скажет, а потом уж думает, надо ли было это говорить. Бывало, что не по злобе, а так, по недомыслию, кого-нибудь и обижал. Впрочем, Швейке прощали. Знали: всерьёз обижаться на него — пустое.

Эшелон уже миновал венгерско-румынскую границу. Поезд змеёй юлил меж кудрявых холмов после станции Орадя. Стоя у доски, служившей барьером в распахнутых дверях теплушки, Ион смотрел на открывшуюся перед ним картину. При этом что-то прежде незнакомое ему шевельнулось в душе мальчика. Обведя рукой простиравшийся за железной дорогой горный ландшафт, он спросил стоявшего рядом с ним Швейку:

— Ну как, Румыния, хорошо?!

И как это часто за ним водилось, не задумывавшийся над словами Заварухо рассмеялся:

— Ну что твоя Румыния — блюдечко с каёмочкой. Вся-то с гулькин нос. Вот у нас страна — то ли! Ехать, ехать — не доехать.

Ион не ответил. Только вздохнул.

Но тут кто-то из также стоявших поблизости солдат, покачав головой, сказал:

— Дурачок ты, Заварухо. Швейка и есть. Как можешь?! Ведь это его родина!

Ион благодарно и счастливо взглянул на солдата, а Швейка, что с ним случалось редко, даже залился краской. Вероятно, понял, что сдуру ляпнул глупость. И в самом деле трудно придумать что-либо более неуместное, чем сказать такое мальчику в минуту, когда он возвращался на пусть прежде неласковую к нему, но родимую землю.

Время расставания меж тем неминуемо приближалось.

На запасных путях станции Яссы выгружались мы из вагонов. Отсюда предстоял недалёкий путь на машинах через границу, а там снова погрузка в другой эшелон.

В Яссах и надо было распрощаться с полюбившимся нам мальчишкой.

Как только начали выгрузку, я велел позвать Иона.

Он прибежал очень быстро. Доложил мне по-военному, как это научился делать. Всё в нём было привычным, только в глазах паренька прочёл я тревогу. Догадывался он, конечно, что позвал его неспроста.

Не хотелось мне говорить с Ионом приказным языком. Ведь был он всё-таки ещё мальчиком, к тому же мальчиком восприимчивым, легкоранимым.

Сказал я ему, что сиюминутного у меня к нему дела нет, но что нам нужно поговорить, что называется, по душам. Готовый слушать, Ион смотрел широко раскрытыми глазами. Мне показалось, он даже чуть побледнел.

Отошли в сторону и уселись на какие-то ящики в тени станционной постройки.

— Ион, — начал я самым дружеским образом. — Вот мы и вернулись к тебе на родину. Война кончилась. Пора и по домам. Скоро нам расставаться. Мы к себе по домам. Ты к себе.

Он сидел, сцепив руки на коленях и опустив голову, смотрел на запылённые носки своих сапог. Мальчишеские плечи сдвинулись, и погоны на них обрели форму зелёной галочки.

— Я не хочу домой, — выговорил он тихо.

— Надо, Ион. Пришло время. Тебя ждут.

— Меня никто не ждёт.

Он всё так же не поднимал головы.

— Говорю о твоём доме. Тебя там не могут не ждать.

— Не ждут, — упрямо повторил Ион.

— Неправда. Тебя ожидает мама.

Чуть помолчав, он продолжал своё:

— Она меня не ждёт. У неё ещё четверо. Есть маленькие. Их надо кормить. Мама будет рада, что я у вас сытый и одетый тоже.

— Твоя мать даже не знает, где ты. Может быть, она думает, что тебя нет в живых, и страдает. Ты должен вернуться домой.

Некоторое время молчали оба. Потом Ион спросил:

— Значит, вы не возьмёте меня с собой в Россию, товарищ гвардии капитан?

— Мы не можем этого сделать, Ион.

Он кивнул головой. Тонкая мальчишеская шея виделась мне сверху. Даже до предела ушитый воротник гимнастёрки был для неё ещё широк. Про себя я отметил, что подшитый под воротничок лоскут белой бязи был совсем свежим. И в дороге Ион Петреску старался выглядеть аккуратным. И пилотка и гимнастёрка его были выстиранными и наглаженными, хотя обе уже и сделались белыми от солнца.

— Товарищ старшина Грищенко, — со слабой надеждой в голосе заговорил он. — Он сказал, что взял бы меня к себе домой. Я был бы у него будто брат.

— Не имеет Грищенко права этого делать. Мы и тогда, когда взяли тебя, не имели на то права, но тогда шла война. В войну многое можно. Теперь мир. Время другое. Да и старшина — он ведь и сам ещё не знает, когда попадёт домой.

Ион не ответил, слушая, и я продолжал:

— К тому же подумай сам. Ты ведь неглупый. Грищенко ещё молодой. Вернётся домой, женится, а ты кто при нём будешь?

— Я вырасту. Буду работать.

— Вырастешь здесь. Здесь и будешь работать.

Я старался, чтобы он понял. Ни я, ни старшина Грищенко, никто другой из наших не могли его везти с собой в Советский Союз. Кроме формальных прав у нас не было на то и права человеческого. Но ведь и на его родине за короткое время уже многое сделалось иным. И хотя страна пока ещё оставалась королевством, к власти пришли демократические партии, среди которых немалую роль играла и вышедшая из подполья коммунистическая. Румыния и дальше должна была пойти по свободному пути. Порядки, установленные при фашистской диктатуре, уходили навсегда. По-другому должны будут зажить такие бедняки, как семья Петреску.

— Ты сумеешь учиться дальше, Ион. Ты способный. Можешь быть не только шофёром — техником или инженером.

Но моя речь, по-видимому, не произвела нужного впечатления. Погоны на плечах мальчика задрожали. Не знаю, слушал ли он то, что я ему говорил, но теперь он плакал.

Я взял Иона за плечи и повернул лицом к себе.

— Что ты, гвардии Ион, разве можно?! Подумай, ведь ты солдат. Ну, что такое, честное слово?! Поразмысли, сколько не вернётся домой из тех, кто воевал. Ты умел держаться, прощаясь с погибшими товарищами. Разве стоит лить слёзы теперь?!

— Лучше бы пусть меня убило, — выдавил он сквозь всхлипывания.

— Ну, это ты уже городишь просто глупость, — рассердился я. — Никуда не годится.

Он перестал всхлипывать, глухо проговорил:

— Я хочу быть вашим, советским.

— Нельзя, Ион, — решительно отрезал я и добавил: — Мы отправим тебя хорошо одетым. Дадим и подарки для дома. Надеюсь, ты уже сжёг свою знаменитую шляпу и парадные штаны?

Хотел, чтобы мальчишка хотя бы улыбнулся, но ему, видно, было не до веселья.

Мы поднялись, я протянул ему руку, ободряюще сказал:

— Держи пять! Ты больше не военный. Мы тоже скоро демобилизуемся и не станем военными. Но мы с тобой, товарищ Ион Петреску, останемся друзьями. Слышишь, дорогой Ваня?!

Подобие улыбки всё же дрогнуло на его побледневших губах. Он ответно дал мне свою руку.

— Форте бине, — сказал я, что по-румынски значило: «Очень хорошо». Пора было кончать тяжёлый разговор. Дел при разгрузке оставалось предостаточно. Но Ион ещё не хотел со мной расставаться. Он вопрошающе смотрел на меня. Думалось, сейчас всё начнётся сначала, но Ион только попросил:

— Можно мне, побуду, пока не поедете?

— Разумеется, что за вопрос? Проводишь нас.

Надо было расходиться. И тут меня охватили сомнения. Я знал настойчивость натуры мальчишки. Знал и его умение порой схитрить. Припомнилось: за несколько лет до войны в трюмах советских кораблей, отплывавших в Испанию, находили проникших туда подростков. Они во что бы то ни стало хотели воевать с фашистами на стороне испанского народа. С помощью милиции их возвращали по домам. А что, если и наш Ион возьмёт да и запрячется где-нибудь среди груза, а объявится уже на нашей территории? Ведь по простоте душевной ему может в том помочь кто-нибудь из солдат. Будет история. Придётся возвращать перебежчика домой. Но не сдавать же сейчас его в руки полиции, чтобы та направила его к матери. Нет, такое недоверие было бы предательством по отношению к нашему добровольцу.