— Так, пришли на лестницу… Дальше.

— Потом в ее квартиру…

— Вы были в квартире Черепановой?

— Не один раз.

— Опишите квартиру.

— Трехкомнатная, в передней вешалка-рога, в гостиной посреди длинный овальный стол, гарнитур, телевизор «Панасоник»… В комнате Ольги ковер голубой на полу, тахта под голубым пледом, на стене портреты этих, музыкантов «Битлз»…

Он еще перечислил, опустив мое настроение до такого предела, когда психологические приемы уже не помогают. Малахеев был в квартире Ольги, описав ее с протокольной точностью.

— Значит, изнасиловал ее в квартире? — спросил я голосом не сильно жизнеутверждающим.

— Следователь, зачем вы шьете мне подлянку? Мы занялись с Олькой нормальным сексом.

— Не сходится, Малахеев: до вчерашнего вечера Ольга Черепанова была девственницей.

— А кто спорит? Только вчера и согласилась.

— Вы же говорили, что бывали в ее квартире неоднократно… Чем же занимались?

— Куннилингусом.

— Чем-чем?

— Куннилингусом.

Его водянистые глаза, выщелоченные алкоголем, высокомерно блеснули. Он сильно отбросил влажные волосы, словно щелкнул себя по лбу, и уставился на меня им, водянисто-выщелочным взглядом. Не решился я, пятидесятилетний следователь, младший советник юстиции, признаться, что не знаю этого самого куннилингуса.

— И все-таки, Малахеев, не сходится: если добровольно, то почему же она избита?

— Гражданин следователь, вы постарше меня, знаете, что есть бабы, которые от секса на стенку лезут. Олька раза три падала с тахты и стукалась о кресло да о маленькую скамеечку для ног.

— Зачем же она заявила в милицию?

— Видать, отец ее накачал. Да вы спросите у дворничихи, у Евгении Федоровны, она скажет.

— Что скажет?

— Как мы пришли обнявшись.

Принято считать, что следователь непременно сомневается. Оно конечно. Но потерпевшей я поверил с первого взгляда: какие сомнения, если есть и неоспоримые доказательства? Похоже, сомнения все-таки проступили на моем лице, потому что Малахеев сказал с некоторым снисхождением:

— Гражданин следователь, у меня здесь бумажник отобрали… Пусть принесут.

— Зачем?

— Доказуха там.

В «доказуху» не поверил, но изъятый бумажник принести сержанту велел. Покопался в нем я сам: ключи, какие-то квитанции, пятьдесят рублей одной купюрой, календарик, фотографии… Одну из них Малахеев вырвал и сунул мне под нос:

— Ну, следователь?

Ольга… В белом платье с венком на голове из одуванчиков… Лицо еще более юное, чем в жизни: видимо, фотография прошлогодняя.

— Малахеев, откуда она у тебя?

— Получил из ее нежных ручек.

— Когда?

— В июне.

— Зачем, дала?

— Следователь, зачем любовники дарят фотки?

Я повертел фотографию: надписи не было. Оля смотрела на меня радостным и чистым взглядом, как и должна смотреть девушка с венком из желтых одуванчиков.

Я отправил задержанного в камеру.

В чем трудность расследования насилий? В том, что мужчина и женщина ведут разговор не на уровне сознания, а пожалуй, на уровне подсознания. Они могут говорить о чем угодно — о моде, о космосе, о колбасе — и договориться о сексе, ибо общаются при помощи мимики, тона, вздохов, блеска глаз… Но эта тонкость может порваться. Он считает, что они договорились, а она? Недопоняла, передумала, испугалась… Но его-то уже не остановить — вот и насилие.

Сразу после изолятора я поехал в прокуратуру и вызвал дворника. От моего первого же вопроса она взбунтовалась:

— Вы бы не дворников тягали в прокуратуру, а тех, кто этому делу учит!

— Какому делу?

— Совокупляться на лестницах да жрать алкоголь.

— А кто учит?

— Правители путем через телевизор и срамные журналы.

Я не стал спорить, потому что был согласен с этой пожилой и малообразованной женщиной: государство отказалось от роли нравственного учителя, отдав это дело на откуп денежным воротилам. Впрочем, я сам представитель государства.

— Евгения Федоровна, что скажете об Ольге Черепановой?

— Натуральный цветок на асфальте.

— То есть?

— Вежливая, чистенькая… Я обомлела.

— От чего?

— Идет с этим Костей из седьмой парадной.

В кинофильмах следователи допрашивают сурово и насупленно. Моя практика убедила, что следователю нужно быть не просто внимательным, а наивно-восторженным: человек любит, когда его слушают.

— А чем плох этот Костя?

— Наглый зашибала, через день пьян в лоскуты.

— Значит, она ему не пара?

— Да он кобель пегий!

— Кобель пегий… это что?

— Ему тридцать, а ей? Таскает в свою квартиру прошмандовок от ресторана «Подагра».

— «Виагра», — поправил я название нового ресторана.

Ценный свидетель, потому что рассерженный — сердитые люди чаще говорят правду. И я задал свой главный вопрос:

— Евгения Федоровна, как они шли?

— Обнявшись.

— Э-э, обнявшись как?

— Повисши друг на друге.

— В руках этого Кости что-нибудь видели?

— Руки-то были под кофтой.

— Ольга сопротивлялась?

— Чего? Обнявшись вошли в лифт, поцеловались и уехали.

— Поцеловались?

— Взасос.

После «засоса» интерес к свидетельнице, да и к делу, у меня потух.

Впрочем, интерес остался, так сказать, к нравственному аспекту дела. Следователя часто обманывают, но чтобы юная девица с чистым взглядом, как говорят блатные, лепила горбатого… Видимо, ее застукал отец, и она прибегла к защитному обману. Я вызвал Ольгу Черепанову для обстоятельного допроса…

Испуга в ее лице уже не было, но в глазах стыла напряженность; мне почему-то пришла на память предзимняя лужа, дрожавшая от встречи с первым ледком. Чего боялась Оля? Огласкй или лжи, которую она выдала?

— Гражданка Черепанова, почему вы сразу не сказали, что знаете гражданина Малахеева?

— Только в лицо.

— Но вы и этого не сказали.

— Я боялась его.

— И поэтому шли обнявшись?

— Он меня с силой прижимал к себе.

— Шли мимо дворника, почему не крикнули?

— Ножик…

Я должен лезть взглядом в ее душу… Но лезла она: ей-богу, из ее глаз струилась какая-то чистота, которой девушка пыталась подтвердить свои слова. Этой чистоте я противился, потому что улики для следователя важнее любой чистоты. Я вытащил ее, главную улику, изъятую у Малахеева:

— Это кто?

— Я…

— Откуда фотография у Малахеева?

— Не знаю.

— А кто же знает?

— Я не дарила…

— Ольга, — перешел я на отеческий тон, — ведь должно же быть какое-то объяснение? Если не ты дарила, то кто? Может быть, приятель, подруга?..

— Снимал меня папа. Эта фотография единственная.

— И она у Кости Малахеева?

— Не пойму…

— Ольга, а было ли насилие? Может быть, все случилось добровольно? Испугались отца и заявили в милицию?

— Нет! — бросила она с возмущением.

Мое недоверие споткнулось; нет, не на ее отрицании, а на ее удивлении — она удивилась фотографии. Если бы подарила сама, то чему так искренне удивляться? Был у меня случай, когда я не верил потерпевшей — ее изнасиловали, а подругу нет. И лишь потом стало ясно, когда подруга у меня в кабинете уронила слезу. Ребята ей сказали: «А ты иди». Не понравилась. И эта девица обиженно плакала, что ее не изнасиловали: даже для этого не годна?

— Ольга, говоришь, что сопротивления не оказывала?

— Да.

— За что же он тебя бил?

— Не знаю…

Ведь за что-то бил?.. Фотографию подарила, шли обнявшись, целовались… Какой суд посчитает это изнасилованием?

На второй день среди прочих дел я думал об Ольге Черепановой прежде всего потому, что надо было решать вопрос с Малахеевым: или брать санкцию на арест или выпускать. Впрочем, не столько думал, сколько гонял мысли от одной улики к другой…

Насильник девушку бил. Зачем? Я вытащил папку, припорошенную пыльным временем. Сюда я заносил то, что имело отношение к преступности и что могло пригодиться. Вот… Друг и наставник Петра II князь Иван Алексеевич Долгоруков насиловал женщин, даже своих гостей, и при этом их бил. Как писал князь Щербатов: «… согласие женщин на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало…» Да разве я сам не знаю про разных маньяков и садистов? Ольга от боли заплакала, что насильника возбуждало еще больше.