Какое-то время меня держала оторопелость. Поэтому спросил неточно и ни к чему:

— Обе кражи… по сейфам?

— И третья — сейф.

— Какой же сейф? — уж совсем сбился я.

— Залез в контору СМГ. Там сейф, замок сувальдный. Вокруг замка сделал дрелью пять дырочек по восемь миллиметров, затем ломиком выломал… Взял коробку с деньгами, да их там оказалось на пару литров водки.

— И вас судили по 58-й?

— Именно.

— Ничего не понимаю…

— И не поймете.

Он заметно торжествовал, что оказался умнее следователя прокуратуры с университетским дипломом. Я не вытерпел:

— Так объясните.

— Дело в том, молодой человек, что в коробке с деньгами лежал партбилет директора Иванова. Я-то и не заметил… А хищение партбилета есть преступление против Советской власти. Я не спорил: лучше сесть за политику, чем стать рецидивистом.

Что мне оставалось делать? Посмеяться? Я не стал никуда ничего сообщать: хватит с него жизненных передряг, четверть века отсидел. Но мне пришлось пожалеть, когда в каком-то ток-шоу я увидел медвежатника на экране, медвежатника Павла Игнатьевича Штанюка: он рассказывал телезрителям, как участвовал в подпольной антисоветской группе, за что и получил десять лет сталинских лагерей.

Поручая расследование, прокурор района любит напутствовать бодрящими словами: «Простое дельце». Я-то знаю, что в каждом уголовном деле может быть завитушный поворот…

Евгения Федоровна, дворник, сидела на скамейке у дома и ждала участкового. Тот должен прийти на- предмет проверки подвала: ходили жуткие слухи — да и телевизор стращал, — что кавказцы взрывают дома. Одного, чернявого да загорелого, она на пожарной лестнице задержала; оказался цыганом.

Участковый не шел. Евгения Федоровна передернула плечами то ли от нетерпения, то ли от зябкости вечера. Но ее внимание привлекла парочка, подходившая к парадному. Дворничиха и сама удивилась собственному вниманию: парочка каких много, как иномарок на улице. Подсознательный анализ все прояснил. Во-первых, в девушке она узнала Олю из двенадцатой квартиры, студентку, скромную не по современной жизни. Во-вторых, главное, Оля шла с парнем в обнимку и положив голову ему на плечо. Вот тебе и скромница. Ничего удивительного: то, что показывает телевизор, собьет с панталыку любого человека. Насмотревшись, парень станет бандитом, а девушка проституткой.

Парочка вошла в подъезд. Евгения Федоровна двинулась следом: не завернули бы в подвал, замки которого не заперты. Но молодые люди подошли к лифту. Заметив слежку и еще не закрыв двери, парень нарочно, для нее, для дворничихи, впился губами в лицо девицы. Так и уехали, целуясь. Но Евгения Федоровна за годы работы парадной любви насмотрелась. Пусть обжимаются: девушка из этого дома, парень светловолосый, не южной национальности. Пошли к ней на квартиру, видимо, отца, очень строгого мужчины, нет дома.

Евгению Федоровну удивляло другое. В годы ее молодости не только прилюдно не целовались, не обнимались, а и любовь-то скрывали — чтобы не спугнуть. Теперь же по телевизору не только о любви рассказывают, но и показывают.

Когда пришел участковый и проверили подвал, Евгения Федоровна посетовала насчет лестничных проблем: парочки не только целуются, но и занимаются этим самым. Да еще в открытую. Участковый, молодой парень, работавший недавно, задумался. Но объяснил:

— Евгения Федоровна, коммунисты семьдесят лет скрывали секс от народа. Теперь люди раскрепостились.

— Значит, будут?

— Что — будут?

— Любить стоймя.

— О пустяках думаете, Евгения Федоровна. Вот на этой лестнице голубые завелись…

— На чердаке?

— Почему на чердаке? В квартире.

— Нагадят же.

— Кто?

— Голуби.

— Не голуби, а голубые, — объяснил участковый и заспешил по своим делам.

Я дежурил по городу. Заступил в восемнадцать ноль-ноль. И до двадцати двух меня не тревожили, но уж потревожили основательно — изнасилование. Я_ехал и надеялся, что место происшествия не в подвале, не на чердаке и не в каком-нибудь бомжатнике. Думал об условиях работы…

Место происшествия оказалось не в подвале, не на чердаке и не в бомжатнике, а на лестничной площадке; на той, где кончились квартиры и куда выходила, опускаясь, металлическая лестница с чердака. Я объявил понятым, что осматривается место происшествия; они озирались бессмысленно, поскольку ничего не увидели. Как и я: площадка была недавно вымыта — ни окурков, ни бутылок. Оперативник отвел меня в квартиру на шестом этаже.

В комнате было несколько человек, но ее, потерпевшую, я определил безошибочно…

Не по растрепанной прическе, не по болезненному вниманию к ней присутствующих, не по безвольной фигуре — по глазам. Они смотрели — нет, не пусто, а как-то сквозь людей и предметов, словно видели за ними иные зловещие картины. Или она продолжала видеть то, что с ней произошло?

Я попросил всех выйти и вытянул у нее установочные данные: Ольга Черепанова, восемнадцать лет, студентка экономического колледжа. Но для дальнейшего разговора мне требовался ее свободный рассказ и официальное заявление.

— Ольга, ты в состоянии говорить?

— Да, — глухо выдавила она.

— Успокойся и расскажи подробно.

— Я возвращалась домой… У детской песочницы он подошел ко мне…

— Подожди. Кто он?

— Парень, незнакомый…

— Опиши его.

— Высокий, волосы светлые, кожаная куртка… Я не рассмотрела, испугалась…

Большие глаза, с сиреневым отливом, нежный овал лица, трогательные губы… Видимо, она была красива, но испуг красоты не прибавляет.

— Оля, чего испугалась?

— Он меня обнял за плечи и сказал: «Ты пойдешь со мной».

— Закричала бы.

— У него в рукаве был нож.

— Показал?

— Уперся в бок, острием. Я чувствовала…

Она комкала носовой платок, но слез уже не было. Это и хуже: человек воспринимает происшедшее уже не только эмоционально, но и разумом. И что он может надумать, неизвестно.

— Оля, дальше.

— Прижал меня с такой силой, что не продохнуть. И повел в дом…

Она умолкла. Тут уж не до свободного рассказа, а получить бы минимум информации: мне решать вопрос о возбуждении уголовного дела.

— Так, повел в дом. Дальше.

— В лифт, поднялись на последний этаж. И все…

— Что все?

— У лестницы изнасиловал…

Ей-богу, допрашивать изнасилованных должны следователи-женщины. Для правдивости картины мне требовались интимные подробности: как раздевал, какая поза, сколько раз?..

— Оля, подробнее.

— Прижал к стенке… Сдернул трусики… Ну и…

— Один раз?

— Да.

— Оля, до этого случая у вас были половые контакты с мужчинами?

— Нет, — прошептала она.

— Почему же вы не закричали? Все-таки лестница, квартиры…

— Хотела, но он ударил. Вот здесь, на животе…

Она оголилась — свежий кровоподтек алел подковкой, как след от поцелуя хищника. Я взялся за рутинную работу: велел ей написать официальное заявление, переговорил с врачом, изъял одежду потерпевшей, дал задание оперативникам поработать по горячим следам и, главное, направил Олю на экспертизу — ссадины я видел, но меня интересовало заключение гинеколога. Подробный допрос отложил на завтра. Но сегодняшние события не кончились…

В передней дорогу мне преградил кряжистый седеющий мужчина, отец Ольги. Голосом, привыкшим руководить, он басовито удивился:

— Уходите?

— Да, я дежурю по городу.

— Кто же будет вести следствие?

— Скорее всего, поручат мне.

— Вы даже с отцом не поговорили…

— Я, как дежурный, собираю лишь необходимую информацию.

— Похоже, дело, как всегда, замнут.

— Вы кем работаете? — спросил я с закипающим раздражением.

— Хирургом.

— И часто своих больных заминаете, то есть, зарезаете?

Не прав я. Заминают дела, заминают: из-за их обилия, из-за непрофессионализма и просто из-за лени. И главное, забыл я, что передо мной отец изнасилованной. Его седоватые густые брови взметнулись белесыми птицами.