— Раздеть и выгнать, чтобы не воровал, — предложила продавщица.

— До трусов, — подтвердил охранник.

— А лучше без трусов, но с ластами, — урезонила его завотделом.

— Разрешите жене позвонить. — Мужик выдернул из кармана мобильник, набрал номер и бросил два слова: — Я задержусь.

В следующий момент охранник вырвал аппарат. Мужик раздевался медленно и неумело, минут десять. Оперативникам их хватило: когда они вошли в кладовку, капитан Оладько стоял в одних трусах и улыбался…

…В кабинете директора собралась администрация универмага.

— Куда девали одежду граждан? — спросил Леденцов.

— Плохую выбрасывали, хорошую продавали в скупке и покрывали свои убытки.

Майор видел себя в роли обвинителя. Но на него обрушился град раскаленных слов: ежедневные хищения, продавцам надоело покрывать недостачи, ворья развелось немерено, милицию не дозовешься, их способ надежнее милицейского…

— Насчет эффективности вашего способа сомневаюсь, — остановил их майор. — Люди предпочитали идти нагишом, но только не попадать в милицию. Значит, нас боятся сильнее.

— Мы боролись с преступностью, — заявил заместитель директора.

— И сами совершали преступление.

— Какое же?

— Самоуправство.

Водитель «уазика» проработал за баранкой пять лет. Правил никогда не нарушал, не пил, город знал, поэтому водил машину спокойно и милиции не опасался. В дорожные происшествия не попадал и вообще не верил в случаи непредвиденные — все зависит от тебя самого.

Тот день отработал нормально. Во время последнего рейса его остановила милиция.

— Что везешь?

— Пиво в ларек.

Заглянули в машину, проверили документы. Не отпускают, два решительных парня и один из них с автоматом. Водитель чувствует, что придираются: свет проверили, тормоза, путевой лист опять принялись изучать. Водитель не выдержал:

— Ребята, у меня все в порядке, а надо пива, так берите.

Проверку они сразу прекратили. Вернули документы и пива взяли по-божески — четыре бутылки. Водитель поехал; мелкий эпизод, из-за которого он старался нервы не раскатывать.

Сколько проехал? Полтора квартала.

Вдруг сзади завыла сирена, и патрульная машина прижимает его к поребрику. Он стал. Из милицейской машины выскакивают сотрудники, двое, те самые:

— Выйти из машины!

Он вышел, вернее от неожиданности выскочил:

— Ребята, да вы только что меня смотрели…

— Руки на капот!

— Если еще пива надо…

— Открой машину!

Он открыл все дверцы и обомлел — рядом с ящиками пива лежал автомат. Непослушными губами водитель прошептал:

— Братцы, это не мой автомат…

Один из сотрудников похлопал его по плечу:

— Успокойся, не твой, это наш.

С тех пор водитель стал верить во все случайности, особенно в те, которые переходят в закономерности.

Где-то в начале семидесятых меня вызвал прокурор района и велел проверить анонимку. Я, конечно, слегка набычился, потому что проверкой материалов занимались его помощники.

— Это о реабилитации политзаключенного, — попробовал он меня заинтересовать.

— Есть же решение — анонимки не рассматривать…

Решение, разумеется, глупое. Честный человек, обладающий информацией, может быть пугливым и не поставить свою фамилию. Не обращать внимания на анонимки то же самое, что игнорировать оперативные разработки. Но прокурор подкупил меня оригинальной мыслью:

— Если по анонимкам сажали, то почему по анонимкам не реабилитировать?

Выбрав свободное «окошко», я изучил анонимку. Ее суть сводилась к следующему.

Гражданин с необычной фамилией Штанюк якобы присвоил себе статус политического заключенного: получил компенсацию, имел приличную пенсию, выступал перед гражданами и даже дал интервью по радио. На самом же деле сидел как заурядный уголовник.

Для начала я съездил в комиссию по реабилитации и в архив КГБ. Посмотрел дело. Какое там дело — тетрадочка для первого класса: постановление на арест, протокол допроса Штанюка да приговор. Ну, и еще несколько малозначащих бумажек. Анонимка клеветала: Штанюк Павел Игнатьевич был осужден по статье 58, то есть за преступление политическое. Правда, я не понял его конкретных действий. В приговоре говорилось витиевато: «в гнусных целях международного империализма нанес ущерб преданному партийцу, директору районной базы ГСМ Иванову П. П., а также в его лице всей партии…» Короче, десять лет строгого режима.

Налицо политическая репрессия, поэтому мне захотелось вызвать анонимщика и спросить про его гнусные цели. Адреса анонимщика у меня не было, зато был адрес Штанюка. Я решил с ним побеседовать и на этом вопрос закрыть…

Вызову он не удивился. Видимо, политическая закалка. Глаза скрывали преклонный возраст: высматривали все с такой энергией, словно хотели клюнуть. Впрочем, это впечатление могло складываться за счет острого носа и бородки, аккуратной, не больше детской лопаточки для песка.

Мне следовало взять объяснение, для чего требовались его биографические данные. Фамилию с именем он назвал, а на вопрос о годе рождения ответил:

— Это не имеет значения.

— Национальность?

— Не важно.

— Ваш адрес?

— Мы живем в демократическом государстве, — сообщил он мне хорошо выработанным голосом.

— Я задаю элементарные справочные вопросы…

— Мое право на них не отвечать.

— Но почему же, гражданин Штанюк?

— Я придерживаюсь демократических убеждений.

— А демократу обязательно быть дураком? — вырвалось у меня, потому что был еще молод и невоздержан.

Я думал, что он встанет и уйдет. Но Штанюк степенно огладил бородку и деловито спросил:

— Что вас интересует?

— По поводу реабилитации. Вы действительно были судимы по статье 58?

— Разве кто сомневается?

— Есть такие. Павел Игнатьевич, из приговора я не понял, какую политику вам пришили?

— Я оскорбил директора базы горюче-смазочных материалов.

— Только за это?

— Молодой человек, ваш вопрос, в сущности, не имеет смысла. За что посадили? Сажали за что угодно. Директор сказал мне что-то насчет партии и своей партийной совести. А я покрыл матом и его совесть, и партию. На второй день меня взяли.

Все ясно. Видимо, у анонимщика для клеветы имелись какие-то личные мотивы. Вопросов к Штанюку у меня больше не было. Но у меня сложилось впечатление, что этих вопросов он ждет — его глаза высматривали во мне какое-то зернышко с птичьей зоркостью.

Теперь о случае. Во мне живет некоторая уверенность, что случай подворачивается тогда, когда он нужен. Хотя в этом разговоре он мне и не требовался.

В кабинет вошла секретарша и оставила справку из ЦАБ’а о судимости на Штанюка — я запросил ее раньше. В справке, разумеется, была судимость по статье 58. Но что это? Глазам не верилось…

До этой судимости Штанюк еще дважды привлекался за кражи, притом одна в крупных размерах. Глазам не верилось…

— Павел Игнатьевич, вы, оказывается, были вором?

— Ну и что?

— Значит, возможны сомнения, что вы не политзаключенный?

— А разве вор не может сесть за политику?

— Расскажите про эти кражи.

— Нет, судимости сняты.

Тем более непонятно, почему он их скрывает. И смотрит на меня нервно — даже бородка трясется. Мне пришла мысль, что этой интеллигентной бородкой он отгораживается от прежней воровской жизни; эта бородка помогает ему быть политзаключенным и демократом. Штанюк долгой паузы не выдержал:

— По 58-й я отсидел десять лет от звонка до звонка.

— А до этого пятнадцать лет двумя ходками.

— Надоели мне эти подозрения…

— Тогда расскажите. Я ведь могу запросить копии приговоров…

Он бросил локти на стол и двинулся ко мне лицом, которое стало вытянутым и злым: узкие глазки, тонкие губы, скулы сухими дощечками, острый нос и бородка из лопатки стала колышком. И не сказал, а выкрикнул:

— Я брал сейфы! Мед-ве-жат-ник! Довольны?