– Ну, да!

– Который, как хорек, втерся на службу к хозяину и держит себя, как барин, потому что его жена окрутила нашего господина. Господин Петар! Я знаю ладан, которым этого повесу можно выкурить из Суседа. И вы станете кастеляном. Хотите?

– Хочу, но…

– Вашу руку! Ничего больше не спрашивайте. Я стреляю без промаха.

– Ладно! – сказал Петричевич, подавая Бошняку руку.

На следующее утро нижний двор Суседа огласился страшными криками. Посреди двора стоял разъяренный молодой господин Гавро, держа в руках толстую дубинку. Лицо его горело, глаза сверкали, он трясся от гнева. Перед ним причитал пожилой человек, ухватившись за голову обеими руками; по лицу его струилась кровь; по двору дикими прыжками скакал невзнузданный конь.

– Мошенник! – кричал Гавро. – Так я и позволю тебе дотрагиваться до моих породистых коней, каждый волос которых дороже твоей дурацкой башки.

– Этот удар вам дорого обойдется, – прохрипел, подавляя боль, человек и смерил Гавро горящим взглядом, – так поступают разбойники, а не бароны!

Гавро побледнел, бросился в ярости на человека и замахнулся дубинкой, но чья-то железная рука опустилась сзади на его руку. Он обернулся и увидел перед собой управляющего Грдака, вовремя подоспевшего на помощь.

– Как вам не стыдно, молодой господин, – промолвил спокойно управляющий, – хорош дворянин – ранить в кровь человека, исполняющего свой долг!

– Что такое? – закричал хриплым голосом господин Тахи, сходя в нижний двор с Петричевичем и Бошняком.

– Отец, защитите меня от этого человека, – сказал, Дрожа, Гавро.

– Что случилось? – спросил Тахи, злобно посмотрев на Грдака.

– Этот подлец, этот скот, – закричал молодой человек, – выгнал моих коней из конюшни.

– И правильно сделал, – сказал спокойно Грдак, – потому что вы, молодой господин, выгнали королевских коней из королевской конюшни, которая вам не принадлежит. У вас довольно своих конюшен. Он это сделал по моему приказанию, а вы так ударили королевского слугу, что у него кровь потекла, и если б не я, вы бы его убили.

– Иди в замок, сынок, брось этих невеж, – гневно проговорил Тахи, а потом обернулся к управляющему: – Э, вы, я вижу, хорошо бережете королевское добро. Но лучше было бы, если б вы поменьше тратили королевского вина и еды на своих гостей, которых вы угощаете у себя по-барски; лучше было бы не раздавать столько королевского хлеба этим болванам крестьянам.

– У меня в гостях никого не было, кроме моего брата Шишмана и моего родственника Михаила, нотариуса из Загреба. А хлеб я раздавал крестьянам, потому что вы их дочиста обобрали и у них не осталось ни крошки.

– Bene, bene, – и Тахи махнул рукой, засмеявшись злорадно, – вы опять на меня подадите жалобу из-за этой разбитой башки, как вы жаловались на меня в прошлом году, но и я подам на вас за то, что вы крадете и транжирите королевское имущество.

– Господин Тахи, – вспылил Грдак, сжав кулаки, – это неблагородно.

– Bene, bene, – спокойно ответил Тахи, – я вас насквозь вижу. Голову даю на отсечение, что мы не сможем ужиться вдвоем под одним кровом. Пойдемте, детки, – сказал он своим служащим, – теперь нас ждет дело поважнее.

Грдак повел раненого в дом, а Тахи, засунув руки в карманы, двинулся дальше.

– Петричевич, – сказал он, – приведи ко мне Шимуна.

Вскоре притащился ходатай, с непротрезвившимся, беззаботным лицом, и низко поклонился.

– Что, ваша милость, у вас есть для меня работа? – спросил он, позевывая.

– Есть, – ответил Тахи ласково, – но об этом после, а теперь скажи мне, дорогой Шимун, как дела? Есть ли какие новости?

– Эх, – усмехнулся Шиме, прищуриваясь, – и еще какие! Но это, ваша милость, не идет в общий счет. За это надо особую плату.

– Bene, carissime, – и Тахи кивнул, – ты, может быть, хочешь получить задаток?

– Дайте, ваша милость, – и Шиме, кланяясь, протянул руку, – я принимаю все, что дают.

У Тахи заходили брови, расширились зрачки, кровь бросилась в голову, и он рявкнул:

– Дать ему задаток! – и мигнул Петричевичу.

Шиме было попятился, но в ту же минуту Петричевич схватил его сзади за плечи, повалил на живот и сел ему на голову; Бошняк держал его за ноги, а двое слуг, высоко взмахивая толстой мокрой веревкой, стали немилосердно бить ходатая по спине; тот рвался и рычал, впиваясь в землю зубами и ногтями.

– Сладко ли тебе, Шимун? – спросил Тахи, злорадно смеясь. – Ну-ка, еще!

И снова опустилась веревка.

– Так тебя женщина удерживает на моей службе, воробушек ты эдакий на чужой помойной яме? Ну-ка!

И снова удары посыпались на спину Шимуна.

– Не хочешь ли сказать тайну? Ну-ка!

И слуги изо всей силы ударили его веревкой в пятидесятый раз.

– Ска…ска…жу! – прохрипел ходатай. – Смилуйтесь!

Тахи махнул рукой, и слуги отбежали от несчастного, который, стоя на коленях, извивался всем телом и, с посиневшим лицом и налитыми кровью глазами, ревел, как раненый зверь.

– Говори! – заорал Тахи, – любил ли ты кастеляншу?

Шиме подтвердил кивком головы.

– Говори, что знаешь о заговоре крестьян!

– Скажу, – прошептал Шиме, махая руками и кивая головой, – воды… воды… погиба… вод… – вздрогнул и рухнул без чувств на землю.

– Отнесите его туда, к стене, дайте ему воды, – приказал Тахи. – Когда мы покончим с другим делом, я его Допрошу, а вечером – вздернуть на груше!

Люди положили полумертвого ходатая у стены, а Тахи со своими слугами направился в квартиру кастелянши, которая еще была погружена в сладкий утренний сон.

– Останьтесь тут, за дверьми, пока я вас не позову, а ты, Бошняк, приведи осла! – сказал Тахи.

В окно сияло утреннее солнце, играя на румяном лице молодой женщины, которая спала с полуоткрытым ртом, положив обе руки под голову; две густые косы спадали по ее красивым плечам. Тахи подошел к кровати и уставился на спящую. Глаза у него заблестели, лицо побагровело, но вдруг он вздрогнул и побледнел. Старик засунул руку за пазуху, вытащил блестящие ножницы и в мгновенье ока отрезал прекрасные косы женщины. Вскрикнув, она проснулась.

– Кто это? Кто это? – но, узнав господина, опустила голову и скрестила белые руки на груди.

– Голубушка, – сказал Тахи приглушенным голосом, – мне захотелось тебя порадовать, и я купил тебе красивый новый кошелек; верни мне старый.

Женщина побледнела.

– Дай кошелек! – взревел Тахи и сдавил пышные плечи распутной женщины своими железными пальцами. – Признавайся, кому ты его дала? – кричал он, оскаливая зубы и показывая дрожащей рукой старый кошелек Елены, который он вытащил из-за пазухи.

У женщины, казалось, глаза готовы были выскочить из орбит; она стояла, бледная, у кровати, прислонившись головой к стене и хватаясь за нее руками.

– Тьфу! – плюнул Тахи. – Потаскуха! Погоди! Ох! погоди… Петричевич!

В комнату вбежали слуги с веревками. Женщина завизжала и, схватившись руками за голову, стала на колени.

– Валяйте! – зарычал Тахи.

Из квартиры кастеляна понеслись такие страшные вопли, что у крестьян под горой кровь застыла; душераздирающие крики, дикие стоны и равномерные удары – и все это сопровождалось оглушительным хохотом Тахи.

Избитый ходатай поднял голову. Он пришел в себя от ужасного крика. Тело его еще вздрагивало. По двору бродили стреноженные кони, а перед дверьми кастеляна был привязан осел. Никого не было, кроме одного слуги, проходившего через двор. Ходатай, приподнявшись на локте, взмолился слабым голосом:

– Лука, принеси мне воды!

– Ладно, – ответил слуга, – я пойду на верхний двор.

Ходатай осмотрелся, как кот. И пополз на животе. Остановился.

– Нет, не стоит, осел ленив! – прошептал он.

Тихонько дополз он до первого коня, вынул нож, разрезал веревки и, словно его подсадила дьявольская рука, вскочил на него, обнял за шею, ухватился за гриву и помчался вниз к открытым воротам.