Но тут свершилось чудо. В наше купе входят архангельские начальники ГПУ и милиции, и сам первый секретарь крайкома, поздравляют моего соседа с прибытием и говорят:

– Николай Васильевич, пусть вся ваша комиссия не садится на пароход. Там с прибытием поезда всегда толкотня. Мы за вами приехали на специальном катере…

На меня вмиг нашло просветление. И испуг, и еще что-то вроде взгляда назад. Не сказал ли я чего лишнего, не набрехал ли на себя и под себя?..

Крыленко заметил это, улыбнулся и, вежливо прощаясь со мной, сказал:

– Ничего, ничего, все нормально. А мы славно с вами побеседовали. Что называется, бывает и на старуху проруха, а случается и на ловца зверь бежит.

О том, как я опростоволосился и с Крыленко разговаривал о Крыленко и всяких политических разностях, я никому не рассказывал.

Надо же так случиться!

РАЗУМЕЕТСЯ, печатное слово требует осторожного с ним обращения. Это отлично и твердо знал присланный к нам в Архангельское издательство смоленский товарищ Иосиф Николаевич.

Его утвердили директором, ибо на такую должность в северном крае из местных никого не нашлось. Мало того, что его утвердили, надо было еще и самому утвердиться, не показать ни в чем шаткости, а чтоб во всем была видна со стороны, а главное сверху, деловитость, осмотрительность, бдительность и прочие качества, требуемые на такой должности от руководящего товарища.

Я работал с ним. Не могу пожаловаться – директор как директор. Работящий, трезвый, спокойный, когда надо веселый, когда надо серьезный. Одним словом, умеренный.

Но в одном перебарщивал, имел крен. Подумавши о времени, и этот крен можно объяснить и милостиво простить ему.

Издается, скажем, книга повестей и рассказов Н. В. Гоголя под общим названием «Миргород». Все на месте, все нормально. Но Иосиф Николаевич задумывается над заголовком книги. Слово «Миргород» с обратной стороны читается так: «дорог Рим». А Рим, как известно, в те (времена вмещал в себе фашистскую власть Муссолини. «Что делать?» – задумывается Иосиф Николаевич и бежит согласовывать и утрясать вопрос о названии книги Гоголя, никогда не подозревавшего, что через сто лет после первого издания к ее заглавию будут придирки.

Дело о Миргороде – кончилось миром. Книга вышла, как и полагалось.

Но в другом случае Иосиф Николаевич проявил самостоятельную решимость. В Архангельске есть знаменитый памятник Ломоносову работы скульптора Мартоса.

Великий ученый изваян в бронзе во весь рост, в тоге древнеримского ученого. Крылатый гений стоит перед ним на коленях и подает ему лиру…

Изображение этого памятника решили во всей красоте поместить на обложку книги местного краеведа В. Тонкова, составившего путеводитель по Архангельску.

Иосиф Николаевич изумился, возмутился:

– Как же так? В наше время – и вдруг ангел подает ученому мужу какую-то балалайку? Ангел с крылышками! Да пристойно ли это? Тут крамола наверняка и несомненно! – берет директор напильник и аккуратненько на клише удаляет у гения оба крылышка. К чему они?

Так и вышла книга с обезображенным рисунком памятника.

– Иосиф Николаевич, что вы наделали?

– Ничего особенного: умный не заметит, а глупый скажет – так и надо.

– Интересно, а если бы вы имели власть, то, наверно, и с памятником проделали бы такую операцию?..

– Подумал бы, прикинул бы, согласовал бы, а потом уж…

ПРИ ЖИЗНИ Горького меня приняли в Союз писателей. Прислали кандидатскую карточку с факсимиле великого писателя и с подписью тогдашнего секретаря Союза Щербакова, имя которого после его смерти ненадолго было присвоено городу Рыбинску.

Документ, конечно, меня обрадовал.

Архангельская писательская организация провозгласила меня своим уполномоченным – тогда еще ответственных секретарей не было – и направила меня в Москву на пленум Союза, дабы стать в курсе писательских дел.

Приехал. Нужен ночлег, а Москва гостиницами еще не была богата.

В Союзе писателей служил некто популярный устроитель по частым ночлежным квартирам и похоронным делам Арий Давыдович.

Правда, в своей деятельности он иногда допускал легко исправимые ошибочки, например, он заказал гроб для умершего Ивана Никаноровича Розанова, а адресовал его Ивану Никаноровичу Молчанову, чем не весьма обидел усопшего, и не ахти как порадовал здравствующего поэта.

Впрочем, я не об этом. Арий Давыдович дал мне записочку с адресом к одной благодетельнице. Прихожу. Квартира – три комнаты. Хозяйка откормленная, тяжеловесная. На пальцах золото, на запястьях тоже, на шее и на груди разноцветные бусы, брови густые, в глазах глубокая пустота, говорит с отзвуком в ноздрях. А лет ей за полсотни. Берет она у меня Ариеву записочку, а вместе с ней и десять рублей за ночлег, показывает комнатку с кроваткой и табуреткой:

– Устраивайтесь. Никто вас здесь не потревожит. Вот тут умывальник, туалет… Ботинки снимите, вот вам тапочки…

Но спать еще рано. Кто же вечером спит? От безделья знакомлюсь с домашней работницей: чья, отколь, получаешь сколь и так далее. Она отвечает:

– Мы звенигородские, из колхоза ушедши. Куда денешься, пришлось в городской хомут влезть. А платит хозяйка помесячно двадцать рублей на ейных харчах, а работка всякая. А спанье мое в кладовке, вот глянь. Сами на бархате спят, а я вот туточки. Ни повернуться, ни ног протянуть…

Я не стал ее больше ни о чем расспрашивать, накинулся на хозяйку и говорю:

– Не знаю, кто вы такая и знать не хочу. Вижу, что вы ужасная эксплуататорша. Смотрите, в какой темнице содержите домработницу! Хуже тюремной камеры. Я тоже в деревне батрачил, но там я спал рядом с хозяином на полатях. Оба вместе на потолочинах сучки пересчитывали, да тараканьи бега устраивали. Не буду я у такой чуждой элементки ночевать! Звоните Арию Давыдовичу, пусть направит меня по другому адресу…

Хозяйка закрылась в своей богато обставленной комнате, слышу, верещит по телефону:

– Арий Давыдович, вы мне сегодня прислали очень неуживчивого клиента. Завел ссору и не желает у меня ночевать, требует, чтобы его отвели в другое место. Пожалуйста…

Прошло несколько минут, приходит какой-то посланник от Ария Давыдовича и вежливо предлагает мне поехать с ним в Замоскворечье на ночлег к одной нуждающейся, так он и сказал, писательнице. Я согласился, быстро оделся, взял у хозяйки выброшенную на стол десятку. Хозяйка успела мне вслед сказать ласковые слова:

– Никогда я ваших книг не видела, не читала, и не знаю, кто вы, но знаю, что вы сегодня у меня из бюджета вырвали десять рублей. Этого я не забуду, каприз с вашей стороны не благородный…

Уходя, я простился с домработницей и пожелал ей счастливо вернуться в деревню.

Провожатый доставил меня на ночлег к пожилых лет писательнице.

Ее уже нет в живых, и поминать по имени нет надобности.

Писательница вскипятила воду на примусе, заварила чай, за чаем завела беседу о нравах писателей, кого-то хваля, кого-то понося. Затем стала читать собственные стихи, после стихов – рассказ о том, как батрачка вышла из-под власти кулака и стала депутаткой райсовета.

Я молча слушал и не мог ни хвалить, ни хаять.

Писательница тяжело вздохнула и сказала:

– Печатаюсь очень редко. Приходится по милости Ария Давыдовича пускать ночлежников для прожиточного минимума. Кстати, с вас десять рублей, такая такса.

– Извините, вот вам десятка. У нас на Вологодчине раньше на постоялых дворах ночлежники рассчитывались после ночлега.

Она взяла деньги и сказала:

– Вижу, мои произведения вас не затронули. А вот теперь я вас удивлю необычайно. Хотите?

Десятку спрятала в комод, с комода достала папку и раскрыла на столе отпечатанную на машинке рукопись, испещренную на полях пометками.

– Это моя повесть. Читал сам Горький. Здесь сто сорок восемь его пометок. Снова работала, но повесть пока нигде не могу пристроить… Носила в одно место этот черновик с горьковскими пометками, дают за него триста рублей. Дешево! Это же Горький! А не хотите ли дать все пятьсот… Попридержала. Знаю, дадут, да и прибавят. Это же Горький!