Отсюда большевистские военные начальники Михаил Кедров, Николай Кузьмин, Александр Самойло – бывший царский генерал, перешедший на сторону Советской власти, – и другие руководили войсками Северного фронта.

Кончилась нашей победой война на Севере.

Штаб армии перебазировался на юг.

Другие учреждения заняли бывший «Золотой якорь».

Прежде всего – «Рабсила» поселилась на первый этаж.

Это своего рода Биржа труда.

Сюда приходили демобилизованные и те из гражданских, у которых была сила, но не было работы.

«Рабсила» направляла их в лес, на сплавные реки, в пароходство, на службу в учреждения, на ликвидацию последствий войны и разрухи и даже в закрытые монастыри, где создавались первые коммуны.

Многое видели, многое слышали стены «Золотого якоря», они не могут рассказать, но могут напомнить.

Здесь находилась редакция «Красного Севера». Сюда несли и присылали рабкоры и селькоры свои каракулями написанные заметки. И я в том числе.

Здесь же в годы нэпа бойко существовали две литературные группы: «Борьба» и «Спайка».

Появлялись и в меру своих способностей и дарований вырастали и выходили в люди вологодские литераторы.

Все профсоюзы Вологодчины имели в этом здании свои руководящие штабы.

«Золотой якорь» завершил свой служебный круг.

В наши дни снова этот дом стал гостиницей. И хотя называется «Севером», а вспоминается, как якорь надежды, спасения и завершения благополучного плавания по морю житейскому.

В СТАРОПРЕЖНИЕ времена, когда у православных крещение во младенчестве было обязательным, у каждого крещеного был свой крестный, по-вологодски называемый – божатко.

Был божатко и у меня. Некто Николай Васильевич, по прозвищу Шкилетенок. И хотя я был безотецкий и безматеринский сирота, мой божатко ни разу и ничем меня не облагодетельствовал.

Сам он ни беден, ни богат, отличный сапожник, не менее отличный скряга, тянувшийся в богачи, но не успел стать богачом. Мало было данных для разворота, да и революция подошла. Тут уже не до жиру, быть бы живу.

Когда я подрос, отношения с крестным не наладились. Наоборот, расширилось и удлинилось между нами расхождение…

Я вступил в комсомол, а в год смерти Ленина – в кандидаты партии. Божатку это не приглянулось. Стороной слышу, клянет меня и поговаривает, что моей ноги в его доме никогда не будет. Этим он меня не огорчил. Порог его избы я и раньше не очень обтирал, не наследил и в его неприкосновенной, увешанной иконами «передней зале», которой он по-зажиточному щеголял, бахвалился и гордился.

Однажды – я был уже избачом – в дешевой толстовке, в кепочке, в помятых штанишках и тапочках на босу ногу встретил божатка в селе.

Он продавал с телеги сапоги своего шитья. Картуз с лаковым козырьком, пиджак нараспашку, на жилетке, поперек брюха, две цепочки. Увидав меня, подманил пальцем:

– Иди-ка, иди сюда, крестничек. Вот ты какой!.. – заметил на моей толстовке значок КИМа и значок с изображением Ленина, стал насмехаться, язвить, дабы задеть меня за самое живое место:

– А я думал, это у тебя крестик из-под рубашки вылез, ошибся, не доглядел. Да ведь у тебя теперь другой бог. А крестик-то, бывало, я тебе за гривенник покупал! Вокруг купели тебя нашивал крохотного. А ты вон как, крещеный раб божий, в коммунисты затесался! Дальше что с тобой будет, не знаешь? А я знаю. Споткнешься, сковырнешься… Шил бы сапоги, не лез бы в избачи, строчил бы задники, а не писульки в газетину. Допишешься. Или под суд попадешь, или без оглядки кинешься задом наперед. Помнишь, как бабка Пелагея про Ваську Буслаева певала? Уж на что ерой был, а перехвалился и расшибся вдребезги. Гляди под ноги, чтобы с тобой этого не случилось, как божатко тебе говорю, и не хвалю, и не одобряю. А потому, что ты против меня, а я против тебя…

– Ты прав, – ответил я ему, – дороги у нас с тобой в разные стороны. Спасибо, напомнил бабкино пропевание о Ваське Буслаеве. Учту…

Мудро в той былине сказано людям в упреждение: не надо бегать задом наперед и скакать через бел-горюч камень. Конец Буслаева – нам урок добрый.

После этого разговора жил мой божатко сорок лет, и ни разу мы с ним не встречались. Не взлюбились и не помирились.

С МАЛЫХ лет я научился делать из амбарных ключей такие самопалы, которые по силе звука выстрела и по убойности бывали пострашней какого-нибудь пятизарядного бульдожки. И все-таки хотелось мне приобрести настоящий револьвер, такой, чтобы видом своим мог напугать кого угодно. И вот нагреб я у своего хозяина тайком мешок ржи пуда два и, по договоренности заранее, притащил на чунках этот мешок к соседу Сашке Подживотнику. Получил от него новенький, никелированный пятизарядный «смит-вессон». Хотя патронов не было ни одного, тем не менее о таком приобретении приходилось помалкивать по двум причинам: во-первых, чтоб не прослыть «ржаным вором», во-вторых, чтоб моя замечательная игрушка не оказалась в руках милиционера Долбилова.

Не мог я этого секрета скрыть от своего ближайшего товарища и соседа Кольки Травничка.

Колька полюбовался на мое сокровище и пообещал раздобыть мне патронов. Откуда-то он достал целую коробку – двадцать пять штук, и хотя неподходящего калибра, но тем не менее кое-как они вмещались в гнезда барабана, стало быть, стрелять можно.

Пошли с Колькой за амбар пробовать оружие.

Взяли вместо мишени доску вершковой толщины.

Первый выстрел Кольке. В доску он не попал. Второй выстрел мой. Разумеется, не совсем удачный, но все же. Выстрел показался мне очень слабеньким. Пуля отскочила от доски и угодила рикошетом прямо Кольке в лоб, повыше на два-три сантиметра правого глаза, и оставила кровавую ссадину…

– Из такого барахла тараканов стрелять. Найди какого-нибудь дурака и продай, – посоветовал Колька, – ватного пиджака не прострелит. Так зачем тебе такое дрянцо?

Убеждать меня долго не надо. Променял я не совсем грозное оружие на новые валенки и был весьма доволен.

Прошли год-два, я стал комсомольцем-чоновцем, начал активно писать в газету, и получился из меня селькор-общественник. Конечно, в таком своем новом положении я не мог и думать о покупке револьвера. Подобные поступки были за пределами норм моего поведения.

В ЧОНе (Часть особого Назначения) мне выдали бельгийский револьвер с каким-то ненормальным длинным дулом и немного позеленевших от времени патронов.

Номер револьвера был занесен в военное удостоверение, и это давало право хранения, ношения, а если потребуется, то и применения.

ЧОН расформировали, а старый револьвер так за мною и оставили, чем я весьма был доволен…

И так я ревностно и тщательно сберегал казенное оружие, что теперь, спустя большую пору, сам удивляюсь. Снаружи я его чистил мелким песком, разбирал на части и смазывал револьвер гарным маслом за неимением другого. Ствол внутри до такой «кондиции» прочистил, что нарезы стали едва заметными. Из боязни, как бы кто не похитил казенную вещь, я даже в баню ходил с револьвером, завернув его в белье. Вообще, с оружием я чувствовал себя всюду храбрее, смелее и увереннее.

Время было острое, на ножах с классовым врагом.

Мне ни разу в жизни не пришлось применять револьвер по его прямому назначению, но я был полностью убежден, что висевший в кобуре наган не только бодрил мой дух, но и прежде всего стоял на защите интересов классовых.

Вспоминаю такой полусмешной эпизод с револьвером.

В ноябре 1924 года губернская газета направила меня на совещание рабселькоров «Правды». Я решил, что висеть нагану открыто через плечо на ремне вроде бы неудобно. Ехать в Москву без револьвера тоже нехорошо, ибо наган – признак моей незаурядной селькоровской деятельности.

Запрятал револьвер в потайной карман дешевенького пиджака. Мало того, что карман подозрительно оттопырился, но вдобавок еще длинное дуло постоянно высовывалось из-под пиджака.