А однажды с моей писаниной был и такой случай. Пришел сапожник Сашка Вонифатов. Просит выдать ему удостоверение в том, что он сапожник, не спекулянт, шьет сапоги на продажу из собственной кожи (!), имеет при себе четыре пары для свободного сбыта на вологодском базаре, и отобранию те сапоги не подлежат, как действительно трудовые.

В таком духе я изготовил ему бумагу и вместо слова «удостоверение», написал тогда модное словечко «Мандат» и честь-честью прихлопнул печать.

Съездил Сашка в Вологду. Сапоги продал, выручил несколько тысяч ничего не стоящих рублей. Потом стал похаживать ко мне просматривать газеты. Особенно его почему-то интересовали объявления в конце номера.

– Что тебя там привлекает в объявлениях?

– Погоди, скоро увидишь, – отвечал мне Вонифатов, – меня будет знать вся губерния.

– Как так, за какие подвили?

– А вот так… Мандат, выданный тобою, я нарочно в Вологде обронил у самой редакции газеты, у «Золотого якоря». Поднимет кто-либо, принесет в типографию, а там должны напечатать: «Считать недействительным утерянный мандат сапожника Александра Вонифатова Устьянской волости, деревни Полуострова…» И все прочитают, и все будут знать, что есть такая-то деревня, а в ней такой-то сапожник, действительный без утерянного мандата. Здорово! Что-то долгонько не печатают!..

– Жди. Может, и дождешься. А не случится ли так: попадет твой мандат в руки какого-нибудь спекулянта, вора, мазурика, и тот начнет орудовать так, что тебя под суд, да и мне благодарности не выразят.

– Ну, помилуй бог! Хотя я тоже однажды так подумал.

Ошибся я немного.

Недели через две приходит в сельсовет милиционер Долбилов. Предъявляет знакомый мне вонифатовский мандат, а к нему приложена бумажка с подписью начальника Ярославского железнодорожного узла: «В поезде, следовавшем Вятка – Москва, задержан безбилетный гражданин Александр Вонифатов (мандат прилагается). Означенный Вонифатов из задержания бежал через раскрытое окно в уборной. Просим взыскать с него штраф десять тысяч рублей, указанную сумму перевести почтой в наш адрес».

Послали десятского за Вонифатовым. Показали документ.

– Вот и прославился. Гони десять тысяч!..

Заерзал Вонифатов.

– Я – не я и лошадь не моя. Без меня меня женили, я на мельнице был… Никогда и никто меня не задерживал…

– Понимаем. Верим. Теперь тебе ясно, что терять мандаты нельзя? Могло быть и хуже. Таким путем не прославишься…

В Ярославль я сочинил подробное объяснение. От штрафа Сашку избавили.

Читатель может мне поверить, что штраф десять тысяч при ежечасном падении денег в годы «военного коммунизма» ничего, кроме проформы, не значил.

Для пущей достоверности приходите ко мне, я покажу вам денежные знаки тех лет. Несколько миллиардов и сотен миллионов у меня сохранилось.

МНЕ ПОШЕЛ пятнадцатый год. Я вполне взрослый. Читаю газеты, кое в чем разбираюсь. Еще бы не разобраться: Архангельск заняли интервенты, в Ярославле мятеж, на Шексне банды каких-то зеленых. С разных концов напирают Колчак, Врангель, Деникин, Юденич. Тут и совсем неграмотный разберется. В нашем селе Устье-Кубеноком торгаши повеселели.

В разговорах слышится, кого скоро будут вешать на фонарных столбах.

В первую очередь, конечно, комитетчиков, тех, кто проводил реквизицию и конфискацию имущества у богатых.

Тогда мои юношеские настроения отразились в таких виршах:

Смелость и честолюбие заставили меня подписать стишок своим именем и фамилией – Костя Коничев.

Несколько экземпляров, переписанных от руки, клейстером примазал я к фонарным столбам.

Мои «труды» кто-то прочел, кто-то тщательно соскоблил, оставив малозаметные следы самодельных прокламаций.

Спустя несколько дней остановил меня учитель, он же церковный регент Христофор Рязанов. Человек весьма интеллигентный, строгий и еще не успевший рассмотреть будущего. Он сказал:

– Наивный взрослый младенец, что ты делаешь? Буржуев душить? А буржуи-то наши все из села отправлены на окопные работы. Уже подступы к фабрике «Сокол» и к Вологде ограждают окопами и проволокой. Значит, ждут сюда, к нам, англичан и американцев. И дворян ты не иначе ради рифмы призываешь «попутно» перерезать? У нас ни одного дворянина нет за сто верст отсель. Поостерегся бы, новоявленный Демьян, писать такое…

Я не успел высказать свои доводы, Рязанов повернулся и пошел своей дорогой.

Убеждений моих он не поколебал и страху не нагнал.

СЫПНОЙ тиф обошел меня стороной. Этот был, пожалуй, похуже оспы. Тиф косил и старых, и малых, и тех, кто голосовал против войны ногами, убегая с германского фронта устанавливать в деревне новую власть, Советскую…

В ту пору все сапожники устьекубенских деревень допризывного возраста, все поголовно, числом не менее тысячи кустарей, были заняты починкой старой, изношенной солдатской обуви.

Приведенные в порядок, пригодные к носке сапоги, ботинки, валенки обозами отправляли на Северный фронт.

Было примечено, что сыпняк редко касается сапожников. Почему такое происходит? Может, деготь был противотифозным средством?

В конторе сапожной артели, которая как раз находилась в нашей Попихе, в просторной избе Катьки Феклиной я крупными буквами вывел на картоне:

Никто не посмеялся над моей самодельной агитацией. Наоборот, началось всеобщее помазание дегтем.

Два-три раза в неделю, а может быть и чаще, я густо смазывал себя по всему телу жирным, смолистым, из березового и соснового смолья дегтем.

Братья-сапожники, кто жив остался, вспомните об этом времени.

ОДИН мой дружок, поэт по профессии, любитель ездить по городам и весям и выступать со своими произведениями, как-то, возвратясь из очередной поездки не то в Рязань, не то в Пермь, сообщил мне по телефону торжественно и радостно:

– А знаешь, как меня принимала публика?! Что те Маяковского в свое время. Можно сказать, на «ура» принимали. И угощения, и в печати мои стихи с портретами, и статьи в связи с моим приездом, – все, что надо. Сегодня я подсчитал: за все время моих странствий с выступлениями, у меня скопилось уже пятьдесят семь почетных грамот, а всяким вещевым премиям и сувенирам я счет потерял… Здорово! А?..

– Здорово. Пока жив, отсылай все это в архив. Придет время, и кто-нибудь пороется в этом окаменевшем добре…

– Ну, ты не ехидничай. А как твои дела, Товарищ прозаик?

– Так себе, за шестьдесят шесть лет моей бренной жизни ни одной почетной грамоты…

– Плохо, очень плохо.

– Да уж дальше ехать некуда. Наш брат, не то что вы, поэты, не в чести.

– Не может быть, чтобы без единой премии!

– Припоминаю, одна была. Поскольку она была во всех смыслах первая, я ее никогда не забуду…

И я рассказал приятелю о своей незабываемой первой премии.

…Дело было зимой в девятнадцатом году. Против белых и интервентов воевала наша полураздетая, полубосая Красная Армия. Особенно тяжело было воевать на самом холодном, Северном фронте. И надо то сказать, что десятитысячную армию наших солдат на Севере обслуживало на строительстве оборонных укреплений, дорог, мостов, на подвозке фуража, продовольствия, снаряжения и самих войск не менее десяти тысяч подвод, мобилизованных вместе с гражданским населением. А мы, устьекубенские сапожники, заднесельские, корневские и прочие, числом не менее полтысячи человек, занимались ремонтом сапог, ботинок и валенок, чтобы армия не простужалась, не обмораживала ног в сорокаградусные морозы. И, думаю, что сапожники хорошо и самоотверженно справлялись с ответственным заданием фронта. В короткие зимние дни и длинные вечера при свете лучины работали честно и добросовестно. Знали, для кого и зачем это нужно. За работу получали обесцененные денежные знаки, на которые, как правило, ничего нельзя было купить. Обувь после починки – тысячи пар – обозами отправляли в Вологду, а оттуда по направлениям Северного фронта…