Он взял пластинку двумя руками. Лебедев краем глаза заметил это движение, но не придал ему значения. Майор часто слушал музыку после операций.

Воронов занёс пластинку над острым краем консоли. На мгновение он замер. А потом с силой опустил руки.

Глухой, резкий треск ломающегося пластика стал единственным звуком в номере.

Пластинка разломилась в его руках на два неровных полумесяца, которые беззвучно упали на ковёр.

Лебедев замер, его пальцы застыли над клавиатурой. Он медленно поднял голову.

Наступила тишина. Та самая, которую Воронов, казалось, так ценил. Но сейчас она была другой. Рваной. Больной.

— Хаос… — голос Воронова был тихим, почти шипением. — Безродный наёмник. Дикарь. Они привели на шахматную доску… обезьяну с гранатой. И она смела все фигуры. Мои фигуры.

Лебедев молча закрыл ноутбук. Движение было спокойным, выверенным.

— Мы потеряли Бауманна, — сказал он ровным голосом, будто зачитывал сводку. — И троих наших людей. Наш мюнхенский контакт не выходит на связь. Предположительно, его забрали люди Рихтер. План провалился. Эмоциональная оценка ситуации непродуктивна.

Воронов медленно повернулся к нему. Взгляд сузился, и в его глубине проступило ледяное презрение.

— Непродуктивна? Капитан, вы говорите как бухгалтер. Мы сражаемся за душу страны, за её будущее, а вы… вы сводите дебет с кредитом.

— Я свожу потери и ресурсы, майор, — Лебедев наконец посмотрел ему в глаза. Его взгляд был холодным, как полированная сталь. Ни капли страха или подобострастия. — Потому что душа страны не поможет нам, если у нас не останется оперативников, чтобы за неё сражаться. Ваша приманка не сработала. Её просчитали. Каков следующий шаг?

Воронов смотрел на своего подчинённого. И в этот момент он увидел не верного солдата, не ученика, а нечто другое. Хищника новой формации. Человека, для которого его, Воронова, идеология, его Пушкин и Шостакович были лишь досадным шумом, архаичным программным обеспечением.

Он увидел в глазах Лебедева не уважение.

А оценку.

Оценку его, Воронова, как устаревшего, неэффективного актива.

И этот безразличный, расчётливый взгляд напугал его больше, чем провал всей мюнхенской операции. Он понял, что враг сидит не только в лондонском офисе Aethelred. Возможно, самый опасный из них сидит прямо здесь, в его номере.

И ждёт.

Ждёт его следующей ошибки.

Глава 6. Перезапись правды

Пистолет лежал на столе, разобранный до последнего винтика. Затвор, рамка, пружина, магазин. Холодные куски воронёной стали на липкой поверхности, пахнущей пролитым пивом. Хавьер смотрел на них, но видел лишь части себя. Сломанные, бесполезные поодиночке.

Комната была вакуумом. Она пахла пылью, въевшимся в жёлтые обои табаком и лимонным чистящим средством, которое только подчёркивало запустение. Теперь к этой смеси добавился слабый, железистый запах его крови.

Боль в боку была якорем. Тупая, назойливая пульсация в такт сердцу. Час назад он силой заставил пальцы не дрожать и стянул края раны грубой ниткой. Теперь каждый вдох был напоминанием.

Он был идиотом.

Не пуля, не боль, не провал. Именно это слово вбивалось в череп.

Идиотский красный шарф.

Память резанула осколком: женщина в мюнхенской толпе. Шарф не того оттенка, не той ткани, но в ту секунду это не имело значения. Инстинкт рванулся вперёд, срывая с поводка тактику, логику, опыт. Иррациональный порыв защитить призрак сестры.

За это он и получил пулю.

Его использовали. Как камень, брошенный в стаю псов, чтобы посмотреть, который из них самый злой. Он чувствовал себя не раненым. Он чувствовал себя глупым.

А это было хуже.

Он ненавидел этот мир, но ещё сильнее ненавидел то, что по-прежнему был его частью. Инстинкт, который он пытался похоронить под слоями строительной пыли, оказался живее, чем он думал. И этот инстинкт его предал.

На экране старого ноутбука — купленного за мятые купюры у барыги на вокзале — мигнуло окно. Зашифрованный мессенджер. Единственный контакт.

Пустое поле диалога. И одно слово.

ПОЧТА

Хавьер сжал левый кулак. Костяшки хрустнули. Боль в ране отозвалась острее, отрезвляя. Он хотел разбить ноутбук о стену. Стереть это имя, этот контакт, эту паутину, в которой он запутался.

Но он не сделал этого.

Выбора не было.

Он медленно поднялся, морщась от боли. Каждый мускул протестовал. Надел куртку, сунул в карман несколько купюр и ключ. Дверь в коридор открылась с сухим скрипом. Пахло кислой капустой.

Мюнхен снаружи встретил его сырым холодом. Фонари лили на мокрый асфальт больной, аптечный свет. Хавьер шёл, прижимаясь к стенам, скользя от одной тени к другой. Он не просто шёл. Он охотился и одновременно ждал, что охотятся на него. Каждое отражение в витрине, каждый звук шагов за спиной, каждая машина, замедлившая ход. Паранойя была не чувством. Она была инструментом.

Почтовое отделение у вокзала. Круглосуточное. Безликое здание, гудящее от ламп дневного света. Сонный клерк за стойкой.

Хавьер назвал номер ячейки. Протянул фальшивое удостоверение. Клерк мельком взглянул на фото, зевнул и протянул маленький, плотный пакет. Без обратного адреса. Без вопросов.

Вернувшись в номер, он запер дверь на все замки. Цепочка. Засов.

Внутри пакета лежал криптофон. Чёрный, тяжёлый, безликий брусок пластика. Никаких логотипов. Оружие другого рода.

Он сел на кровать. Включил.

Экран ожил. Зелёные строки текста на чёрном фоне.

Ты жив. Это хорошо.

По затылку расползся холод. Медленная, ледяная ярость. Пальцы застучали по экрану.

Ты. Знала. Ты отправила меня на убой.

Пауза. Три мигающие точки курсора. Секунда. Две.

Я отправила тебя туда, чтобы ты поднял шум. Мне нужно было увидеть, какие крысы сбегутся. Корпорация. Русские. Теперь я знаю их всех.

Ещё пауза.

Мюнхен был диагностическим инструментом. Ты был скальпелем. Да, это был риск. Извини за рану. Но не за результат.

Хавьер смотрел на текст. Утилитарная, безжалостная логика. Он ненавидел её, но он её понимал. Это был язык, на котором он сам говорил много лет. Наречие, где люди — лишь переменные в уравнении.

— Кросс. Люсия. Где?

Он не стал набирать вопросительный знак. Это было требование.

Ты ищешь не то.

— Что это значит.

Ты думаешь, «Левиафан» — это оружие. Это не так.

«Левиафан» — это провал.

И в этот момент что-то изменилось. Трещина в цифровой стене. Из динамика, который должен был молчать, на долю секунды прорвался звук. Не статика. Не помехи.

Короткий, искажённый, едва различимый женский вздох.

Бесконечно усталый. Бесконечно печальный. Призрак в машине.

Звук тут же оборвался, но он застрял в ушах Хавьера. Этот вздох был человечнее, чем все слова, которые он прочёл.

— Что это, — набрал он.

Сбой сети.

Ответ пришёл мгновенно. Слишком быстро.

Продолжим.

Протокол создавался не для убийц. Он создавался для лечения ПТСР. Перезапись травматических воспоминаний. Благая цель.

Но он сжигал личность. Вытирал её. Оставлял пустую оболочку. Или бомбу с чужими приказами в голове. «Шум» — это не программа. Это побочный эффект. Ошибка. Призрак стёртой души, который кричит внутри пустой комнаты.

Хавьер замер. Телефон в руке налился тяжестью.

Призрак стёртой души.

Он вспомнил их последнюю ссору. Крики на кухне, запах горелого кофе. Люсия, с глазами полными слёз, кричала, что он вернулся «сломленным», «пустым внутри». А он, раненый её словами в самое больное место, в ту пустоту, которую сам чувствовал, огрызнулся с жестокостью, на которую способен только близкий.

«Лучше быть пустым, чем наивной дурой, которая ищет правду там, где её нет!»

Теперь он понял.

Она искала не сенсацию. Она искала лекарство.

Для таких, как он. Для него.

Внутри будто оборвался трос. Пустота. Больнее, чем пуля. Вся его миссия, вся его вина — всё было построено на лжи. Он считал себя защитником, а был слепцом, не видящим, что она пыталась спасти его.