Я вылетел из квартиры, словно пробка из шампанского, которое слишком долго трясли, а потом еще и уронили с двадцатого этажа. Мой "Мерседес", обычно послушный, как верный пес, сегодня казался мне слишком медленным, словно черепаха, которая решила участвовать в гонках Формулы-1. Я летел по улицам Москвы, игнорируя пробки, светофоры и здравый смысл, который, казалось, покинул меня вместе с последними каплями сна. Мой мозг работал на пределе, пытаясь придумать, как решить эту "детскую" проблему, которая оказалась сложнее, чем слияние двух транснациональных корпораций, покупка новой страны или изобретение вечного двигателя.

И тут начался дождь. Как будто мне мало было этого цирка, небеса решили подлить масла в огонь, а заодно и окатить меня ушатом холодной воды. Крупные, жирные капли барабанили по крыше машины, превращая дорогу в зеркало, в котором отражались мои несчастья. Я выругался. Громко. Ненавижу дождь. Ненавижу пробки. Ненавижу детей. Ненавижу весь этот мир, который решил, что я – идеальный кандидат на роль отца-одиночки, способного справиться с четырехлетней мифуткой.

И тут она. На остановке. Вся такая… пышная, явно деревенская. С зонтиком, который, казалось, был сделан из лоскутов, собранных на распродаже после нашествия моли всех цветов радуги. И вот она, эта девушка, стояла прямо у края лужи. Лужи, которая была размером с небольшое озеро, способное вместить пару-тройку китов.

Мой мозг, затуманенный бессонницей, яростью и предчувствием надвигающейся катастрофы, среагировал на лужу слишком поздно. Или слишком быстро. Или просто не среагировал вообще, потому что был занят перевариванием очередной шкашки Анютки про говорящих ящериц. Я нажал на газ. Вода взметнулась фонтаном, словно гейзер, который решил устроить представление в центре Москвы, и обрушилась прямо на нее. На девушку.

Я резко затормозил. Мой "Мерседес" встал как вкопанный, словно его пригвоздили к асфальту. Я уставился в зеркало заднего вида. Девушка стояла, мокрая до нитки. Ее волосы, русые и растрепанные, прилипли к лицу, как мокрые водоросли. Одежда, какая-то бесформенная кофта и джинсы, облепила ее пышную фигуру, словно мокрая тряпка, которая только что пережила стирку в центрифуге.

Я уже открыл рот, чтобы выдать очередную порцию сарказма, достойного Нобелевской премии по остроумию, но тут раздался голос с заднего сиденья. Голос, который я теперь узнавал из тысячи, голос, который стал для меня симфонией хаоса.

— Папа, ты опять кого-то обидел! — заявила Анютка, которая, к моему удивлению, не спала, а внимательно наблюдала за происходящим, словно режиссер, оценивающий новую сцену для своего фильма. — И тетя моклая как лыбка!

Я обернулся. Анютка сидела, прижавшись к медведю, и смотрела на меня с осуждением. С осуждением! Моя четырехлетняя дочь, которая еще вчера требовала "шкашки пло динозавлов", теперь читала мне мораль, словно я был нерадивым школьником, а она – строгой учительницей.

— Это не я виноват, что люди не умеют ходить, — буркнул я, пытаясь сохранить остатки своего достоинства, которые таяли быстрее, чем мороженое на экваторе. — Она стояла слишком близко к дороге. Это ее проблемы.

Я вылез из машины. Мне не хотелось выходить под дождь, который лил как из ведра, превращая меня в мокрую курицу. Но что-то внутри, какая-то искорка совести (которую я давно считал атрофированной и законсервированной в формальдегиде), заставила меня это сделать. Девушка стояла там же, и из ее глаз текли слезы. Не от дождя. От обиды. Слезы были такими же крупными и прозрачными, как капли дождя, но они несли в себе совсем другую боль.

— Ой, — прошептала она, пытаясь вытереть слезы мокрой рукой, размазывая их по лицу. — Мои джинсы… я ж на собеседование… Они же за последнюю стипендию…

Я посмотрел на ее вид. Он был жалок. Свитер мокрый, бесформенный, розовый…Джинсы явно не брендовые в грязных разводах. Последняя стипендия? Это было хуже, чем потерять миллион. Это было… душераздирающе.

— Садитесь в машину, — сказал я, пытаясь быть максимально нейтральным, но мой голос все равно звучал как рык раненого медведя. — Я вас подвезу. И куплю джинсы, десять джинсов, сто джинсов. Целую фабрику по производству джинсов, если хотите.

Девушка подняла на меня глаза. Они были огромными, карими, как два блюдца, и полными недоверия, словно я был не олигархом, а самым настоящим злодеем из сказки. Красивая. Кукольная мордашка с нежными губами, голубыми глазами, курносым носом и легким румянцем на полных щечках. О таких говорят «кровь с молоком»

— Ой, вы маньяк! — воскликнула она, отступая на шаг, словно я был заразным. — Я в новостях видела! Красивые мужчины на дорогих машинах часто оказываются маньяками!

Я чуть не поперхнулся воздухом. Маньяк? Я?! Максим Гром, который не убил даже таракана в своей квартире, потому что для этого есть специальные службы, и то, если таракан слишком наглый и отказывается подчиняться правилам? Моя репутация, выстраиваемая годами, рушилась на глазах из-за одной мокрой девушки.

— Тетя, — раздался голос Анютки из машины. Она уже высунула голову из окна, словно любопытный хомячок, который решил исследовать внешний мир ее рыжие кудряшки слегка промокли и теперь вились еще больше. — Папа не маньяк, он плошто вледный и голодный! И он не кушаеть людей, он кушаеть шылую лыбу!

Я почувствовал, как мои губы предательски дернулись в попытке улыбнуться. "Плошто вледный и голодный". Гениально. Моя дочь, мой личный психолог, мой персональный диагност, поставила мне диагноз, который был точнее, чем любой медицинский отчет.

Девушка посмотрела на Анютку, потом на меня. Ее слезы текли по щекам, смешиваясь с дождем, создавая причудливые узоры на ее лице.

— Ой, да я ж …большая! — пробормотала она, пытаясь прижать к себе мокрый джинсовый рюкзачок. — Я в вашу машину не помещусь!

Я уставился на нее. Она была пышной, да. И уж точно не настолько толстой, чтобы не поместиться в мой "Мерседес", который был размером с небольшую квартиру. Мой мозг, привыкший к идеальным формам, выверенным пропорциям и логическим построениям, вдруг осознал, что ее комплексы были такими же огромными, как лужа, в которую я ее окунул, и такими же бесформенными, как мокрый рюкзак.

Но тут я заметил кое-что. Когда Анютка высунула голову из окна, эта девушка, несмотря на то, что была мокрая, несчастная и униженная, улыбнулась ей. Улыбка была такой искренней, такой теплой, что казалось, будто солнце выглянуло из-за туч, а все мои проблемы растворились в воздухе. Ее глаза, полные слез, вдруг засияли, словно в них зажглись две маленькие звездочки. И в этот момент я понял. Внешность. Вес. Комплексы. Все это было неважно. Важна была эта доброта. Эта искренность. Это тепло, которое она излучала, даже стоя под проливным дождем, мокрая и несчастная, словно маленький, но очень яркий маяк в шторм.

— Садитесь, — повторил я, уже не так резко, а скорее с ноткой приказа, который не терпел возражений. — Вы простудитесь. А мне не нужны проблемы с прокуратурой из-за того, что я заморозил потенциальную няню.

Она нерешительно подошла к машине. Открыла заднюю дверь, чтобы сесть рядом с Анюткой, словно боясь, что я в последний момент передумаю и оставлю ее наедине с дождем и мокрым зайцем.

— Тетя, — прошепелявила Анютка, наклонившись к ней, словно делясь великой тайной. — Вы похожи на мифутку, как я. Вы большая мифутка. Вот…как он.

Аня показала девушке своего медведя.

Девушка моргнула. Посмотрела на Анютку, потом на меня, словно пытаясь понять, что происходит. И, к моему удивлению, улыбнулась. Застенчиво. Искренне. Так, как не улыбалась ни одна из предыдущих нянь.

— Мифутка? — прошептала она. — Я… я не знаю. Может быть. Я просто Люся.

Я завел машину и поехал, поглядывая в зеркало заднего вида на Анютку, которая щебетала с нашей пассажиркой, как с лучшей подругой.