Дэн. Он сидел в тусклом, жёлтом свете единственной лампы и держал в руках её открытый альбом. Он не просто листал. Он смотрел. Он вглядывался в её монстров.

Первой реакцией была ярость — горячая, спасительная, заполняющая пустоту. Она шагнула из тени на свет.

— Наслаждаешься? — голос был тихим, но в каждом звуке звенел яд. — Нашёл развлечение поинтереснее сломанных часов?

Дэн медленно поднял на неё глаза. В них не было ни насмешки, ни отвращения, ни даже той унизительной жалости, которой она боялась больше всего. Только тяжёлое, глухое, почти братское узнавание, от которого у Лины перехватило дыхание.

Она заставила себя сделать ещё шаг, подойти ближе, чтобы он не видел, как дрожат её руки. Голос тоже начал дрожать.

— Что молчишь? Ищешь, что бы ещё… «починить»? Или это уже сломано достаточно, даже для тебя? Давай, скажи. Скажи, что это уродливая мазня. Что это…

Он перебил её. Не словом. Он медленно, с почти ритуальной аккуратностью, закрыл альбом. Хлопок обложки в тишине прозвучал как выстрел. Он не отдал, а протянул его ей обеими руками. Как нечто ценное. Как реликвию.

— Они… — он запнулся, ища слово, то единственно верное, которое не было бы ложью или оскорблением. — …живые.

Два слова. Простых. Неуклюжих.

Они пробили её броню насквозь. Не комплимент. Не оценка. Констатация факта. Признание. Вся её выстроенная из сарказма и цинизма оборона рассыпалась в прах. Она выхватила альбом из его рук, прижимая к груди как щит. Но было поздно.

Дэн не отвёл взгляд. Его палец — палец механика, музыканта, в заусенцах и пятнах машинного масла — поднялся и легко коснулся чёрной обложки, словно указывая на того самого монстра с изуродованной улыбкой.

— Вот этот… — сказал он тихо, почти шёпотом, словно боясь спугнуть что-то в этой комнате. — Он самый громкий.

Громкий.

Слово взорвалось в голове у Лины. Он услышал. Он услышал её беззвучный крик, её молчаливую ненависть, её застывший в графите вопль. Он перевёл её визуальный ад на единственно понятный ему язык — язык своего собственного, звукового кошмара.

Она смотрела на него, и впервые видела не просто странного, молчаливого парня, одержимого починкой хлама. Она видела человека, который смотрит на неё из такой же точно камеры-одиночки, с такими же обитыми звукоизоляцией стенами.

Она ничего не ответила. Просто кивнула. Один раз. Резко. И, развернувшись, ушла обратно вверх по лестнице, прижимая альбом к груди так сильно, что острые углы впивались в рёбра. Пустота внутри никуда не делась, но теперь у неё появился странный, едва различимый резонанс. Словно в соседней камере кто-то тоже стучал в стену.

Виктор заперся в номере «Орион». После перепалки на чердаке, после унизительного, полного поражения в споре с хаосом, его мир требовал восстановления. Его личность, построенная на фундаменте логики и контроля, дала трещину. Он должен был её заделать. Немедленно.

Он сел за стол. Достал лист бумаги, разлинованный им же с помощью линейки с точностью до миллиметра. Каллиграфическим, лишённым эмоций почерком вывел заголовок: «ПЛАН РЕИНТЕГРАЦИИ. ВЕРСИЯ 3.1».

Анализ рынка труда для топ-менеджмента (Q4). Выявить ключевые отрасли, демонстрирующие рост.

Оптимизация резюме. Акцент на измеримые достижения: сокращение издержек на 18%, рост операционной эффективности на 22%.

Возобновление нетворкинга. Составить матрицу приоритетных контактов (A, B, C).

Он писал, и знакомые, как молитва, слова должны были вернуть ему чувство контроля. Но магия не работала. Его взгляд, против воли, снова и снова соскальзывал с листа и упирался в потолок.

Там, на идеально ровной, белой поверхности, проходила тонкая, но отчётливая тёмная линия.

Трещина.

Она начиналась у карниза, шла тонкой, едва заметной нитью, потом резко изгибалась, словно уклоняясь от невидимого препятствия, расширялась в уродливую паутину и снова истончалась, затухая где-то над центром комнаты. Она была единственной нелогичной, неправильной деталью в его строгом, симметричном номере «Орион». И она сводила его с ума.

Эта трещина была системной ошибкой. Дефектом в идеальной геометрии пространства. Она была таким же иррациональным, не поддающимся контролю фактором, как этот отель, как эта ядовитая женщина с чердака, как его собственное решение, разрушившее всё. Она была здесь, прямо над его головой, как неопровержимое, насмешливое доказательство: его система дала сбой, и мир больше не подчиняется его правилам.

Он пытался её не замечать. Заставлял себя смотреть на пункт 4: «Проработка легенды для объяснения полугодового перерыва в карьере (профессиональное выгорание, творческий отпуск, семейные обстоятельства — выбрать оптимальный вариант)…». Но буквы расплывались. Взгляд снова полз вверх, к этому тёмному шраму на белой коже потолка.

В порыве бессильной, холодной ярости он скомкал свой безупречный план. Бумага захрустела в тишине. Он не швырнул его, нет. Он аккуратно, с выверенным движением, опустил смятый комок в мусорную корзину. Контролируемый акт капитуляции.

Он подтащил к стене тяжёлый стул, отполированный до блеска. Взобрался на него. Дорогой шерстяной костюм стеснял движения. Его палец, привыкший к гладкой поверхности смартфона и холоду стали перьевой ручки, медленно, почти с суеверным страхом, поднялся и коснулся потолка. Он ощутил прохладную, сухую шероховатость побелки, а потом — пустоту. Края трещины были острыми, как у разбитого фарфора. Он провёл по ней кончиком пальца, от самого начала до конца, изучая её непредсказуемый, хаотичный маршрут.

Он не пытался её заделать. Он просто стоял на стуле в полной тишине и изучал этот дефект. Словно пытался прочесть в нём какое-то зашифрованное послание, понять его логику.

Именно в этот момент, когда его палец замер на самом широком участке разлома, там, где трещина расходилась звездой, в его голове родилось новое, холодное и кристально ясное подозрение. Оно было лишено эмоций. Чистая, голая гипотеза.

А что, если его присутствие здесь, в этом номере, под этой конкретной, уродливой трещиной, — это не случайность?

Что, если он сам — всего лишь точно рассчитанная, запланированная трещина в чьём-то чужом, непостижимом плане?

Глава 6. Правда Архитектора

Кабинет Элеоноры существовал вне времени отеля. Здесь не пахло солью и гниющей на берегу ламинарией, не было слышно, как стонут под чьими-то шагами старые половицы. Воздух был неподвижен, почти стерилен, пропитан лишь тонким, кисловатым ароматом архивной пыли и терпким духом полированного дерева. Единственная настольная лампа с малахитовым абажуром выливала на столешницу круг плотного, тёплого света, оставляя остальную комнату в густых, бархатных тенях, где мебель казалась массивнее, а углы — глубже.

Элеонора двигалась с выверенной, нечеловеческой точностью хирурга, приступающего к сложной операции. Щёлкнул медный замок ящика стола. Она не достала из него папку — слишком грубо, слишком обыденно. Она извлекла три предмета по одному, словно реликвии из алтаря, и разложила их на полированной поверхности в строгом, известном лишь ей порядке. Это был её личный ритуал, способ заземлиться, превратить бесформенное, воющее горе в чёткую, управляемую структуру. В уравнение.

Первым лёг на стол официальный отчёт. Гладкая, плотная бумага с водяными знаками банка «Глобус-Инвест». Она не читала сухой, бездушный текст о списании безнадёжного долга, о ликвидации нерентабельных активов. Её палец, прохладный и сухой, скользнул сразу на последнюю страницу. Список фамилий. Аналитическая группа, готовившая заключение. Она нашла ту, что искала. В. А. Соколовский. Виктор. Она не испытывала к нему ненависти; ненависть была слишком горячей, слишком хаотичной эмоцией для её нынешнего состояния. Она испытывала холодное, почти научное любопытство патологоанатома. Он был винтиком в огромной машине, которая перемолола жизнь её мужа. Но машина состояла из винтиков. И чтобы понять, как она сломалась — или как её сломали, — нужно изучить каждый. Она смотрела на фамилию, и перед глазами вставала не его растерянная, вечно недовольная физиономия, а их старая кухня, залитая предзакатным, медовым солнцем, и её муж, молча смотревший в окно, уже всё для себя решив. Виктор был последним, кто видел цифры на бумаге. Элеонора видела результат, вынесенный из запертой ванной.