Элеонора кивнула, и они, как сомнамбулы, последовали за ней наружу. Воздух был холодным и плотным, он оседал на лице ледяной росой. Трава под ногами хлюпала, промокшая насквозь. Они пересекли лужайку и вышли на плато за отелем, на самый край мыса.

Сад камней.

Виктор ожидал чего угодно: выверенной японской композиции, спирали из гальки, рунических знаков. Но увидел лишь хаос. Беспорядочная, унылая груда валунов, больших и малых, потемневших от влаги, покрытых язвами лишайника. Это было не произведение искусства. Это была свалка. Кладбище.

— Выберите свой, — голос Элеоноры прорезал тишину, чистый и острый.

Приступ брезгливого раздражения сжал Виктору горло. Что за идиотский ритуал? Психологический тест из бульварного чтива? Он заставил себя сделать шаг. Потом еще один. Он ходил между камнями, и его мозг лихорадочно искал систему. Критерий. Должен же быть критерий. Размер? Форма? Цвет? Он отбросил эту мысль. Логика здесь не работала. Нужно было дать ей то, что она хочет, и покончить с этим фарсом.

Его взгляд зацепился за него. Почти идеальная речная галька, темная, матово-гладкая, безупречно овальная. Ни единого острого угла, ни одной щербинки. Она была понятной. Предсказуемой. Он наклонился и поднял ее. Камень лег в ладонь, как влитой. Тяжелый, но его вес был правильным, честным. Холодная, гладкая поверхность на мгновение подарила ему иллюзию контроля. Вот. Вот каким должен быть мир.

Лина действовала иначе. Она не искала — она оценивала. Ее взгляд хищно скользил по острым сколам, по рваной текстуре, по трещинам. Она замерла у плоского куска темного сланца, расколотого надвое. Один край был зазубрен, как лезвие пилы. Не раздумывая, она подняла его. Камень был неудобным, его острые грани впивались в кожу. Но она держала его не как бремя, а как щит. Или как оружие.

Дэн бродил дольше всех, опустив голову, словно боялся, что камни могут посмотреть на него в ответ. Он не разглядывал их. Он слушал. Или вдыхал их запах. Наконец его взгляд замер на чем-то у самой земли. Это был даже не камень, а вросший в почву уродливый обломок скалы — бесформенный, облепленный землей и мхом, самый невзрачный из всех. Дэн присел на корточки, обхватил его руками.

Камень не поддавался.

Дэн потянул сильнее. Жилы на его руках вздулись, пальцы побелели. Он уперся ногами в мокрую землю, его спина выгнулась дугой. Раздался тихий, отвратительный, чавкающий звук рвущихся корней. Дэн кряхтел, его дыхание сбилось, превратилось в хрип. Вот оно. Эта тяжесть. Она была настоящей. Не эфемерная слава, не навязчивый мотив в голове, не чужие ожидания. Честная, упрямая, физическая масса. То, что можно было взвалить на себя и нести.

С последним, отчаянным усилием он вырвал его из земли. Валун был абсурдно тяжелым для своих размеров. Пошатываясь, Дэн донес его до общей груды и просто разжал руки.

Удар. Не звонкий стук, а глухой, земляной, нутряной звук. Звук падения тела. Он был почти сразу поглощен влажным мхом, и лишь в самом конце, как послесловие, раздался короткий скрежет камня о камень.

В этом звуке не было музыки. Только вес.

Виктор опустил глаза. Лина, наоборот, вскинула голову. Казалось, этот глухой удар вбил в землю невидимый столб, отметив центр этого проклятого сада. Элеонора стояла чуть в стороне, неподвижная. Уголок ее рта едва заметно дрогнул — не в улыбке, нет. В подтверждении. Словно удачно завершился первый этап эксперимента.

Часы до обеда не шли. Они сочились сквозь пальцы вязкой, тягучей массой. Виктор пытался читать в холле, но строчки сливались в серую кашу. Он дошел до конца коридора, уперся в заложенную кирпичом стену, развернулся и пошел обратно. Бездействие было пыткой. Он был человеком действия, человеком структуры. Совещания, дедлайны, отчеты — вот кислород, которым он дышал. Здесь был вакуум.

После обеда, который прошел в молчании, прерываемом лишь стуком вилок о тарелки, он не выдержал. В кабинете Элеоноры он нашел то, что искал: старую папку с линованной бумагой, деревянную линейку и остро заточенный карандаш. Он сел за массивный дубовый стол в холле и с методичной, почти религиозной одержимостью принялся за работу. Он чертил колонки: «Задача», «Ответственный», «Время исполнения». Он вписывал строки: «Приготовление ужина», «Мытье посуды», «Уборка общей зоны». Он распределил их имена с холодной, математической точностью.

Это был его манифест. Его ультиматум хаосу. Закончив, он с мрачным удовлетворением прикрепил лист канцелярской кнопкой к пробковой доске.

Лина спускалась по лестнице, когда ее взгляд упал на доску. Она остановилась на полпути. Потом медленно, словно не доверяя своим глазам, подошла ближе. Выражение скучающей апатии на ее лице сменилось сначала недоумением, а затем — холодным, тихим бешенством. Для нее это был не просто график. Это было насилие. Покушение на ее внутреннюю территорию.

Она развернулась к Виктору, который с видом триумфатора наблюдал за ее реакцией.

— Что это? — ее голос был обманчиво спокоен. — Новое расписание пыток?

Виктор поправил очки. Привычный жест вернул ему часть уверенности.

— Это называется порядок. Эффективное распределение ресурсов для поддержания, скажем так, функциональности общего пространства.

— Функциональности чего? Этого мавзолея? — Лина подошла ближе, ее голос не повышался, но в нем появился металл. — Ты решил оптимизировать наше коллективное страдание? Может, введем KPI для душевных терзаний? Пять баллов за экзистенциальный ужас, десять — за полноценный срыв.

— Не нужно утрировать. — Виктор встал, готовый защищать свой островок логики. — Если мы все здесь живем, должны быть правила. Это элементарно.

— Это твоя паническая атака, облеченная в форму таблицы, — перебила она. — Боишься, что если хоть на секунду перестанешь все контролировать, то просто… растворишься?

Это был удар под дых. Лицо Виктора окаменело.

— А ты боишься, что если хоть раз сделаешь что-то по правилам, твой драгоценный образ «непонятого гения» даст трещину? Что окажется, что без всего этого… артистического беспорядка ты просто…

Он не закончил. Мимо них, неся небольшой ящик с инструментами, прошел Дэн. Он остановился. Посмотрел на график. Потом на их искаженные тихой яростью лица. Он ничего не сказал. Просто подошел к стене рядом с доской. Там, в тяжелой потемневшей раме, висела старая картина, изображавшая шторм. Картина висела криво. Дэн поставил ящик на пол, достал из него отвертку и принялся методично подкручивать разболтавшийся винт на раме.

Вжик… вжик… вжик.

Этот сухой, механический звук разрезал тяжелую тишину, как скальпель. Он был реальнее их спора. Важнее.

Лина презрительно фыркнула. Развернулась и, не говоря ни слова, взбежала по лестнице. Через минуту она вернулась. В ее руке был зажат толстый черный угольный карандаш, похожий на обгоревший палец. Она подошла к графику Виктора и с яростной, точной грацией принялась рисовать.

Она не зачеркнула его работу. Она ее поглотила. Из его аккуратных колонок и ровных букв начали расти когтистые щупальца. Линии таблицы превратились в зубастую, ухмыляющуюся пасть. И вот уже на листе, пожирая слова «график» и «ответственность», корчился, извивался гротескный, отвратительно детализированный монстр.

Это был не вандализм. Это был ее ответ. Война была объявлена.

Ужин прошел в молчании, которое было плотнее и тяжелее вчерашнего. Оно лежало на столе, как невидимая скатерть. Лина демонстративно разглядывала трещину в потолке. Виктор методично разрезал свой кусок рыбы на идеально ровные квадраты, будто это могло спасти его от хаоса. Дэн ел быстро, глядя в свою тарелку, словно там, на дне, был ответ на какой-то вопрос.

Когда они закончили, Элеонора отодвинула тарелку.

— Я хочу вам кое-что показать.

Она повела их не наверх, а вниз. Лестница в подвал была каменной, ступени стерты по краям миллионами шагов. С каждой ступенькой воздух становился холоднее, гуще. Пахло сырой землей, погребом, вековой пылью. Элеонора остановилась перед дверью, которая выглядела здесь как имплант из будущего. Тяжелая, стальная, с бездушным глазком кодового замка.