Она ввела код. Тихий щелчок прозвучал в подвальной акустике оглушительно. Дверь бесшумно открылась внутрь. За ней была не темнота. Темнота — это отсутствие света. Это была чернота. Абсолютная, вязкая, материальная. Она не приглашала войти, она всасывала взгляд.

— Это Комната Тишины, — голос Элеоноры стал обволакивающим и жутким. — Здесь нет эха. Стены поглощают любой звук полностью. Нет шума извне. Нет света. Это не место для медитации. Это вакуум. Инструмент. Здесь можно кричать, и вас никто не услышит. Можно плакать. Можно просто сидеть и слушать… как гудит ваше собственное сознание, оставшись без единого внешнего раздражителя.

Виктор смотрел в черный провал с суеверным ужасом. Сенсорная депривация. Это была изощренная пытка, а не терапия. Он физически ощутил, как его тело хочет отступить, отшатнуться, убежать вверх по лестнице.

Лина, наоборот, почувствовала странное, болезненное притяжение. Место, где ее внутренние монстры могли бы наконец обрести голос, невидимый и неслышимый для других? Это было пугающе соблазнительно.

Элеонора перевела взгляд на Дэна. Он стоял неподвижно, не дыша, и смотрел в черный проем. Он не выглядел испуганным или заинтригованным. Он выглядел так, будто узнал что-то очень старое, очень знакомое.

Элеонора добавила, обращаясь вроде бы ко всем, но глядя только на него:

— Иногда единственная музыка, которую действительно стоит услышать, — это абсолютная тишина. Она способна излечить. Даже от самых… навязчивых мелодий.

Дэн вздрогнул. Несильно, но всем телом. Словно его укололи тонкой ледяной иглой точно в основание черепа. Маска безразличия, которую он носил так долго, треснула. На секунду сквозь нее проступило чистое, животное отчаяние. Кровь отхлынула от его лица, оставив пергаментную бледность.

До этой секунды он мог считать себя случайностью в этом отеле. Побочным эффектом. Но теперь он понял.

Она знала.

Каким-то образом она знала про его песню. Про ту самую мелодию, которая играла в его голове без остановки, день и ночь, превратив его жизнь в персональный ад на повторе.

Он не просто гость. Он — экспонат.

Он медленно, очень медленно оторвал взгляд от черного проема и посмотрел на Элеонору. В ее глазах не было сочувствия. Только холодное, спокойное всезнание хирурга, который только что точно определил локацию опухоли.

Это место было не гаванью. Это была лаборатория.

Глава 3: Первые трещины

Музыка пришла еще до света.

Она не сочилась из-под двери, не дрожала в оконном стекле. Она рождалась прямо за глазными яблоками Дэна, навязчивая и безупречно чистая, как отполированный в студии трек. Припев его собственного хита. Синтетический бит, который он возненавидел, пульсировал в висках, а простая, как три аккорда, гитарная партия впивалась в мозг тонкой, раскаленной проволокой.

Он лежал не шевелясь, глядя в серый, безликий потолок своей комнаты «Лира». Акустика здесь, как и говорила Элеонора, была идеальной. Настолько, что даже фантомный звук в его голове, казалось, обретал плоть и объем. Он был в ловушке. В черепной коробке, превращенной в персональную радиостанцию, где вечно крутили одну и ту же песню. Одну. И ту же.

В углу, прислоненная к стене, стояла гитара. Ее молчаливый силуэт был укором, памятником случайности, которую мир по ошибке назвал талантом. Дэн отвернулся. Смотреть на нее было физически больно, словно смотреть на фотографию покойника, в чьей смерти ты виноват.

Нужно было двигаться. Найти звук, любой другой звук, который мог бы перебить этот внутренний ад.

Он выбрался из-под одеяла. Холодные половицы скрипнули под его весом — честный, настоящий звук. Он оделся молча, натянул старые джинсы и фланелевую рубашку, ставшую его униформой. Выскользнул из комнаты, прикрыв за собой дверь так тихо, как только мог.

Главный холл-обсерватория тонул в утренней дымке. Свет, тусклый и молочный, процеживался сквозь стеклянный купол, выхватывая из полумрака массивные кресла, круглый стол и миллиарды пылинок, лениво танцующих в неподвижном воздухе. Тишина здесь была другой. Не пустой, а плотной, густой, как нетронутый мед. Она не лечила. Она выжидала.

Его взгляд просканировал комнату и зацепился за предмет в дальнем углу, почти сливающийся с тенью. Старый проигрыватель пластинок. Массивный, в корпусе из темного, потрескавшегося от времени дерева, с тяжелой пыльной крышкой. Артефакт из мира, где музыка была вещью, которую можно было потрогать, а не цифровым призраком.

Дэн подошел ближе. Провёл пальцем по крышке, оставляя чистую борозду в сером бархате пыли. Он не думал. Он просто делал. Поднял тяжелую крышку. Диск, покрытый резиновым ковриком, тонарм с застывшей иглой, переключатели скоростей. Мир понятных механизмов. Его спасение.

Он щелкнул тумблером. Ничего. Ни щелчка, ни гудения. Мертв. И это было хорошо. Это была проблема, которую можно было решить.

В каморке под лестницей он нашел то, что искал — старый ящик с инструментами. Ржавчина на защелках, запах железа и машинного масла. Он принес его к проигрывателю, опустился на пол и начал работу.

Отвёртка в его руке двигалась уверенно и точно. Винт за винтом. Он снял заднюю панель. В нос ударил концентрированный запах застывшего времени: сухая пыль, едва уловимый след сгоревшей когда-то электроники и тонкая, острая нота ржавчины. Запах абсолютной, механической тишины. Для Дэна это был аромат рая.

Внутри была вселенная. Паутина проводов, почерневшие от времени конденсаторы, система шестерёнок и пассиков. Его новая музыка. Он погрузился в нее с головой, забыв обо всем. Каждый звук был событием. Сухой щелчок кусачек, перекусывающих старый провод. Тихий звон упавшего на пол винтика. Скрип пассика, который он натягивал на шкив. Эти звуки были настоящими. Они были противоядием. И навязчивая мелодия в голове начала отступать, затихать, словно ее вытесняли эти простые, честные шумы.

Он не заметил, как в холл вошла Лина. Она остановилась на полпути к кухне, скрестив руки на груди. На ее лице была привычная маска из презрения и скуки.

— Нашёл себе новую игрушку? — бросила она. Голос был едким, как кислота.

Дэн не обернулся. Даже не вздрогнул. Его мир сузился до одной точки — маленькой приводной шестерни, соскочившей со своего места. Он аккуратно подцепил ее кончиком отвёртки, направляя в паз.

Лина фыркнула и пошла дальше, оставив за собой шлейф раздражения.

Дэн ее не слышал. Он подтолкнул шестерню. Она соскользнула, и он снова ее поправил. Еще одно движение, выверенное до миллиметра.

Клик.

Звук был крошечным, но в утренней тишине холла он прозвучал как выстрел. Четкий, механический, окончательный. Шестерня встала на место.

И в этот момент музыка в голове Дэна исчезла. Совсем. Не затихла, не отошла на задний план — просто выключилась. Словно кто-то повернул рубильник. Наступила абсолютная, благословенная пустота. Он замер, боясь пошевелиться, боясь спугнуть ее. Впервые за много месяцев он слышал только то, что было снаружи. Тиканье старых часов в коридоре. Далекий крик чайки. Скрип половицы под чьей-то ногой наверху.

Он закрыл глаза, впитывая эту тишину. Она была хрупкой, он знал это. Но сейчас она была его. Он ее заслужил. Он ее починил.

Ужин в «Последнем шансе» был ритуалом, похожим на вскрытие.

Четверо сидели за круглым столом в главном холле. На тарелках — простая еда: запеченная рыба, картофель, овощи. Но никто, кажется, не чувствовал вкуса. Виктор разрезал свою порцию на идеально ровные, математически выверенные квадраты. Это был его единственный способ навязать этому вечеру хоть какой-то порядок. Его взгляд, холодный и анализирующий, скользил по лицам. Лина ковыряла вилкой в тарелке, соорудив из картофельного пюре нечто, похожее на погребальный курган. Дэн ел молча, методично, уставившись в свою тарелку, словно там был написан ответ на главный вопрос.

А Элеонора наблюдала. Ее улыбка была спокойной и безмятежной, как у энтомолога, изучающего поведение редких, причудливых насекомых, запертых в стеклянной банке.