Элеонора замолчала. И впервые за весь этот монолог, за все эти недели, её идеальное самообладание дало трещину. Почти невидимую, как волос на стекле.
— Шторм дал мне ответ. Вы сделали всё правильно. Вы прошли тест. Вы выжили там, где они погибли. И знаете, что самое страшное я поняла в этот момент? — её голос дрогнул, всего на мгновение, но этого было достаточно. — Это ничего не меняет. Моё прошлое от этого не переписалось. Мой муж не вернулся с той прогулки. Мой сын не воскрес. Мой эксперимент… провалился. Я лишь с безжалостной скрупулёзностью чертёжника, выверяющего каждую линию, доказала самой себе то, что боялась признать все эти годы. Тогда, для них, спасения не было. И быть не могло.
Гнев в Лине умер. Окончательно. Она смотрела на Элеонору и видела уже не манипулятора, не монстра. Она видела… художника. Такого же, как она. Художника, который вместо холста и красок использовал живые, кровоточащие судьбы, чтобы создать одно-единственное, грандиозное и чудовищное по своей сути произведение. Инсталляцию, посвящённую абсолютной утрате. И та часть её души, что по ночам рисовала гротескных монстров, вдруг испытала жуткое, извращённое, тошнотворное понимание. Эта мысль ужасала её сильнее, чем любая ложь.
Виктор стоял как оглушённый. Весь его мир, построенный на причинах и следствиях, на логике и порядке, рассыпался в пыль. Он был не просто пешкой в чужой игре. Он был переменной в уравнении, которое с самого начала не имело решения. Он открыл рот, чтобы возразить, найти ошибку в её расчётах, опровергнуть, но его разум был пуст. Слов не было.
Слёзы текли по щекам Лины, горячие и беззвучные. Она не пыталась их вытирать. Она плакала не о себе. Она плакала о женщине, которая построила себе эту изысканную, безупречную тюрьму из чужих жизней только для того, чтобы навечно запереть себя внутри со своей болью.
Дэн, который был краеугольным камнем всей этой чудовищной архитектуры, единственным из них не проронил ни звука. Он сделал шаг вперёд.
Движения его были медленными, точными, лишёнными всякой суеты. Он подошёл к столу. Взял в руки медный медальон. Открыл его. Аккуратно, двумя пальцами, как хирург, извлёк крошечный, сложенный вчетверо и пожелтевший от времени клочок нотной бумаги. Он сжал его в кулаке. На мгновение показалось, что он раздавит его, сожжёт своей волей.
Затем он протянул пустой, раскрытый медальон Элеоноре.
— Вам это больше не нужно, — сказал он тихо. Голос его был ровным, без осуждения и без прощения. — Он не в этой коробочке. А песня… теперь она просто моя.
Элеонора опустила взгляд на пустой медальон в своей руке, на две пустые половинки, похожие на распахнутые в безмолвном крике створки раковины. И впервые за всё это время её идеальная маска исказилась судорогой подлинной, неприкрытой, уродливой боли. Она так сильно сжала пустой медальон, что острые края врезались ей в ладонь, но она, казалось, этого не чувствовала.
Трио молча развернулось и вышло из кабинета. Они пришли сюда как судьи, готовые вынести приговор. А уходили как молчаливые свидетели казни. Казни, которая свершилась много лет назад и с тех пор так и не закончилась.
Глава 10: Последний шанс
После того как дверь в кабинет Элеоноры закрылась, звук был тихим, как опускающаяся на весы гирька, и окончательным. Никто не пошел к себе. Никто не искал убежища в своей комнате-созвездии, в своей личной, аккуратно очерченной пустоте. Ноги, лишенные воли, сами вынесли их в центр отеля, под зияющий провал открытого купола.
Ночь вливалась в него — не как воздух, а как субстанция. Плотная, холодная, пропитанная острым запахом йода и растерзанных прибоем водорослей. В этом чернильном колодце горели звезды. Не мерцали — горели. Безжалостные белые точки, чей хирургический свет вырезал из полумрака силуэты. Кресла, массивный стол, застывший в вечном ожидании телескоп — все утратило привычные очертания, превратившись в пейзаж чужой, враждебной планеты.
Никто не потянулся к выключателю. Свет звезд был достаточным. И честным.
Они не сели. Виктор замер у подножия лестницы, сунув руки глубоко в карманы брюк, словно пытался удержать себя от падения. Лина опустилась на ледяной каменный пол, обхватив колени так крепко, что побелели костяшки пальцев. Она прижалась спиной к чугунному основанию телескопа, ища опору в его мертвой, неподвижной массе. Дэн почти растворился в тени у ступеней, его фигура была лишь сгустком мрака. Физически они были так же разобщены, как в первый день, но теперь воздух между ними стал другим. Он не был пустым. Он был тяжелым, он вибрировал от всего, что было сказано в том кабинете, и от всего, что теперь предстояло осмыслить.
Виктор почувствовал, как по коже пробежал озноб, и дело было не в сквозняке. Это было внутреннее.
Он же и нарушил тишину. Голос был незнакомым, глухим, словно исходил не из его горла, а из каменного пола.
— Она… рассчитала всё.
Слова повисли в пространстве, адресованные не им, а черноте над головой.
— Каждая переменная. Наш страх. Наша гордость. Наша… — он споткнулся, подыскивая слово, которое было бы достаточно точным и достаточно грязным. — …наша слабость. Всё было в таблице. Всё внесено в её… — он задохнулся от омерзения и выплюнул фразу, как яд: — …в её бизнес-план мести.
Короткий, царапающий звук. Смех Лины. Она не подняла головы, её подбородок так и остался прижатым к коленям.
— Хуже, Вик. Не бизнес-план. — Голос был хриплым, надтреснутым. — Перформанс. Мы были красками, которыми она снова и снова рисовала свою трагедию. Живая инсталляция. «Трое Сломленных и Одна Мстительная Богиня». Можно было билеты продавать.
В тени что-то шевельнулось. Дэн. Он медленно качнул головой.
— Она построила клетку, — его голос, ровный и лишенный эмоций, прозвучал как приговор. — И заперла себя внутри. Вместе с нами.
Этот простой факт, произнесенный вслух, словно щелкнул выключателем в голове Виктора. Он оттолкнулся от перил. Начал ходить. Туда-сюда. Тяжелые шаги по холодному камню. Раз. Два. Три. Четыре. Единственный ритм в этом хаосе, его отчаянная попытка вернуть миру хоть какую-то предсказуемость.
— Но это… это же иррационально! Абсурдно! — Он резко остановился, развернувшись к ним. Звездный свет падал на его лицо, делая его похожим на измученную античную маску. — И при этом… оно сработало. — Он понизил голос до яростного шёпота. — Чёрт возьми, оно сработало.
Последние слова он произнес, глядя в пол, будто они имели физический вес и могли проломить под ним камень. Он провёл рукой по лицу, стирая несуществующий пот.
— Я ненавижу её за методы, — продолжил он, снова начиная ходить, но теперь медленнее, тяжелее. — Но я… я не могу отрицать результат. Вся моя логика, всё, на чём я строил свою жизнь, кричит, что это неправильно. Что это чудовищная, запредельная манипуляция. Но я… — он остановился и посмотрел на свои руки, будто видел их впервые, — я впервые за много лет не чувствую себя функцией. Я не набор KPI. Я… просто человек, который совершил ошибку. И это… почему-то ощущается как облегчение.
Лина медленно подняла голову. Её глаза в полумраке казались огромными. В них не было привычного сарказма, только тень глубокого, болезненного узнавания.
— Она заставила меня посмотреть на моих монстров, — тихо сказала она. — Не в альбоме. В зеркале. Я приехала сюда ненавидеть его. Была готова разорвать его за то, что он украл мой стиль, мои идеи, мою… душу. А здесь поняла, что больше всего на свете ненавижу себя. За то, что позволила. За то, что так панически боялась стоять под светом одна, что предпочла стать его тенью. Это удобнее, знаете ли. Быть тенью. С неё спрос меньше.
Она перевела взгляд на Дэна.
— А ты?
Он долго молчал. Так долго, что казалось, он уже не ответит. Он разглядывал свои руки, эти руки, которые умели чинить механизмы и разучились извлекать музыку. Наконец он поднял голову, и взгляд его был поразительно ясным.
