Они услышали свой собственный.

И теперь они, все трое, были готовы. Готовы услышать голос своего архитектора.

Глава 9: Суд

Они не стучали.

Звук был сухим, как сломанная кость. Это щелкнул язычок замка, и дверь в кабинет Элеоноры — её святилище, её командный пункт — подалась внутрь. Виктор толкнул её первым. Движение было выверенным, лишённым колебаний; он входил не как гость, а как человек, идущий забирать своё. За его плечом, словно тени, возникли Лина и Дэн. Не трое отдельных людей, но единый, трёхглавый организм, ведомый одной на всех, холодной, кристаллизованной яростью.

Элеонора их ждала. Она сидела за полированным бастионом своего стола, и в её позе не было ничего, кроме готовности. Здесь, в её цитадели, всё было совершенно. Книги — философия, астрономия, трактаты по архитектуре — стояли на стеллажах не просто ровными рядами, а боевым построением. Воздух, плотный и неподвижный, пах старой бумагой, лимонным воском и абсолютным контролем. Этот безупречный порядок был безмолвной пощёчиной тому хаосу, в котором они барахтались последние недели.

Она подняла на них глаза. Во взгляде не было ни удивления, ни тревоги. Лишь спокойное, почти медицинское внимание хирурга, оценивающего область предстоящей операции.

Виктор остановился в трёх шагах от стола, сцепив руки за спиной в замок. Жест власти, который сейчас казался жестом самозащиты. Лина замерла левее, её ладони сжались в кулаки с такой силой, что костяшки проступили под кожей белыми буграми. Дэн остался у них за спинами, тёмный силуэт в дверном проёме. Его неподвижность была иной — не напряжённой, а тяжёлой, как камень на дне реки.

— Элеонора, — голос Виктора должен был звучать как сталь, но вышел тусклым, с дребезжащей нотой. Голос, который он пытался отлить для зала заседаний, но тот предательски вибрировал в этой тишине. — Мы пришли к выводу, что наше пребывание здесь… не является, скажем так, случайным.

Он сделал паузу, отчаянно пытаясь нащупать знакомую почву корпоративного обвинения.

— Существует ряд корреляций. Фактов, — он чеканил слова, как будто вбивал гвозди, — которые по отдельности могли бы показаться совпадениями, но в совокупности образуют… систему. Банк «Северный Капитал». Вам знакомо это название?

Лина не выдержала. Её терпение, истлевшее до тончайшей нити, лопнуло. Она рванулась вперёд, нарушая их строй.

— Хватит этих твоих… корреляций, Виктор! — голос вырвался из её горла низким, сдавленным рычанием. — Скажи прямо. — Она впилась взглядом в неподвижное лицо Элеоноры. — Вы играли нами. Каждым. Это не отель. Это чёртова лаборатория. Ваша личная. Зачем? Мой отец… Откуда вы знаете о моём отце?

Элеонора молчала. Её молчание было ответом, куда более страшным, чем любое признание.

Тогда из тени шагнул Дэн. Он не произнёс ни слова. Он просто подошёл к столу, и в его медленных, почти ритуальных движениях было больше веса, чем в крике Лины и логике Виктора. Он положил на безупречно гладкую, отражающую свет поверхность старый медный медальон. Положил и отступил. Он не открывал его. Сам факт его существования здесь, на этом столе, был приговором.

Обвинения — произнесённые, выкрикнутые и безмолвные — застыли в воздухе комнаты. Они ждали. Оправданий, отрицания, крика. Чего угодно, что могло бы разбить эту стеклянную тишину.

Элеонора продолжала молчать. Единственный звук, который теперь жил в комнате, был едва различим. Тихий. Сухой. Методичный.

Щёлк.

Она сидела, чуть подавшись вперёд, и медленно, с безразличием часового механизма, перекатывала в ладони свой гладкий морской камень. Он стукался о золотое кольцо на её пальце.

Щёлк.

И снова.

Щёлк.

Этот звук был пыткой. Он был хуже крика, хуже пощёчины. Он сверлил мозг, ввинчивался в нервные окончания, обесценивая их праведный гнев, их выстраданную правоту. Логика Виктора, такая стройная и неопровержимая, разбивалась об этот крошечный, равнодушный щелчок. Ярость Лины, кипевшая в ней, остывала, сворачивалась, как кровь на холоде.

— Мы ждём ответа, — выдавил Виктор, и его голос сорвался.

Щёлк.

— Перестаньте! — крик Лины был похож на звук рвущейся ткани.

Щёлк.

И тишина. Пауза, последовавшая за её воплем, была абсолютной, вакуумной. Она высосала из них всё — гнев, решимость, чувство правоты. Они стояли посреди её кабинета, трое взрослых, сломленных людей, и чувствовали себя глупыми детьми, закатившими бесполезную, жалкую истерику. Власть без единого слова перетекла обратно к ней.

Элеонора смотрела на них так, как учёный смотрит на результат эксперимента. На Виктора, чья корпоративная броня пошла трещинами, обнажая дрожащую плоть. На Лину, чей гнев выгорел дотла, оставив после себя лишь пепел и пустоту. И на Дэна. Его молчание было не отсутствием слов, а их предельной концентрацией, сжатой до плотности алмаза.

Она медленно, очень медленно разжала ладонь и положила камень на стол рядом с медальоном. Щелчки прекратились. Тишина, которая рухнула в комнату, была иной — не вакуумной, а тяжёлой. Давящей.

— Вы правы, — её голос был ровным, холодным и чистым, как лёд. — Случайностей здесь нет. Только закономерности.

Взгляд её нашёл Виктора.

— Банк «Северный Капитал». А вы… вы называете то, что совершили, «неоптимальным решением». Какая элегантная, какая безжизненная формулировка. Для моего мужа, Даниила, это решение стало концом всего. Он построил этот дом. Он хотел смотреть отсюда на звёзды, Виктор. А ваш банк, ваше «решение», заставило его смотреть в бездну. Он вышел из этого самого кабинета и шагнул со скалы. Прямо там. — Она сделала едва заметный кивок в сторону окна, за которым серое, безразличное небо сливалось с таким же серым морем.

Лицо Виктора стало мертвенно-бледным. Он открыл рот, но воздух застрял у него в горле. Корпоративный жаргон, вся его словесная шелуха, обратилась в прах.

Элеонора уже смотрела на Лину.

— Ваш отец, Лина, был хорошим врачом. Наверное. Но в тот день он устал. Просто устал в конце очень долгой смены. Он подписал заключение, не перепроверив анализы. Обычная человеческая ошибка. Мелочь. Эта усталость стоила моему сыну шанса. — Она сделала паузу, и её голос упал, став твёрдым, как камень. — Не жизни. Только шанса.

Лина отшатнулась, словно от физического удара. Рука сама взлетела ко рту, зажимая крик.

Наконец, взгляд Элеоноры опустился на медный кругляш медальона.

— А ваша песня… она играла в машине. В тот самый момент. Последнее, что он слышал перед тем, как его нога вдавила педаль газа в пол. Его звали Алексей. Ему было девятнадцать.

Она дала этим фактам время. Время, чтобы они проникли под кожу, в кровь, в костный мозг.

— Я не мстила, — продолжила Элеонора, и теперь в её голосе звучала лишь безжалостная ясность учёного, оглашающего результаты. — Месть бессмысленна и непродуктивна. Я… ставила эксперимент. Гипотеза была проста: можно ли было что-то изменить? Я не могла проверить это на них. Они были конечным результатом. Но я могла создать модель. Воссоздать условия с новыми переменными. Я собрала вас — «аватары» моего прошлого. Чтобы посмотреть.

Она снова впилась взглядом в Виктора.

— Что, если бы человек системы, винтик в бездушной машине, проявил бы иррациональное, нелогичное сочувствие? Вы сделали это, Виктор. Здесь, во время шторма. Ваша презираемая логика, соединённая с этим импульсом, спасла нас.

Её взгляд, холодный, как скальпель, переместился на Лину.

— Что, если бы художник, у которого украли не просто работы, а саму душу, не сломался, а нашёл в себе силы довериться? Вы показали Дэну своих монстров, Лина. Это был акт невероятной, почти самоубийственной смелости.

Она посмотрела на Дэна.

— И что, если бы музыка… та самая музыка… могла бы не убивать, а объединять? Ваша гитара сегодня, Дэн, дала нам всем голос. Она не была напоминанием о смерти. Она стала саундтреком к выживанию.