И под Близнецами я засыпаю.

Третий день. После рассвета я двигаюсь, ощущаю его под пледом и наступает момент. Момент когда я забываю и затем я вспоминаю и все равно ожидаю что он зашевелится. Очень очень ожидаю что он зашевелится. Потому что он мог бы. Мы же все преодолели так ведь? Почему бы и это?

И затем я плачу. Плачу и плачу. И поднимаю себя и несу его свернувшегося в пледе, отношу его к деревьям и начинаю копать. Палкой, плоским камнем, моими пальцами.

Почти все утро пока не становится достаточно глубоко для медведя. Выравниваю. Здесь было нашим любимым местом для походов. Год за годом. Если его дух сможет видеть. Меняющийся ручей, сезон за сезоном. Я кладу его завернутого в плед и я говорю

Прощай, дружище. Ты Джаспер. Сердце мое. Мы никогда не расстанемся, ни здесь, ни там.

Затем я сгребаю назад землю.

Я провожу остаток дня собирая камни. Булыжники, валуны. Гладкие и отшлифованные течением. Я строю надгробие вышиной мне по грудь. На вершине я не знаю что положить. Я снимаю мой старый шерстяной свитер. С его запахом и моим. Я кладу его поверх и накладываю сверху еще камни. Чтобы растворились там его запах и мой смываясь сезонами года. Как будто покрываю его.

Потом я нагружаю сани и иду вверх по течению.

Двадцать раз в день я останавливался и поворачивался словно хотел крикнуть. Эй давай давай. Двадцать раз я вновь возвращался поворотом плеч к холмам. Опускал мою голову, ноги к тропе.

Остановился однажды, повернулся всем лицом к солнцу, глаза закрыты, пусть свет выжгет мои слезы. Опрокинул мою голову еще дальше назад, койотом во весь голос.

Ручей справа от меня спадает порогом. Солнце пробивается сквозь веки, льется как тяжелая вода.

Если ничего более не осталось тогда лишь: наполниться этим, поглотиться.

Это не так что ничего не осталось. Осталось все что было, минус пес. Минус жена. Минус шум, звук.

Нам кажется что словами и разговорами мы можем удержать что-то. А. Я не смог. Ты не смог. Ты пошел со мной потому что думал это твоя работа. Я глупец? Мы оба? Любить это принять одну сторону и держаться ее и держаться до самой смерти. Приземлиться на нее обеими ногами. Или на все четыре, да, дружище?

Мы глупцы идем вверх по тропе, два глупца, а теперь один.

Есть боль от которой не найдешь спасения. Ты не можешь от нее отговориться. Если бы было с кем поговорить. Ты можешь лишь идти. Один шаг другой шаг. Вдыхаешь выдыхаешь. Пьешь из ручья. Мочишься. Ешь сушеную оленину. Оставляешь оленину на тропе для койотов для птиц. И. Ты не можешь переварить потерю. Она в клетках твоего лица, твоей груди, в изгибах твоих кишок. Мускулов сухожилий костей. Во всем тебе.

Когда ты идешь и выталкиваешь себя вперед. Когда оставляешь сани и садишься на упавший ствол и. Ты представляешь себе как скручивается он клубком рядом с тобой на каком-нибудь солнечном месте может скрутившись у твоих ног. Чувствуя себя плохо. Затем садится с тобой, Боль кладет свои руки на твои плечи. Это твой самый близкий друг. Преданный. А ночью ты едва-едва терпишь свое дыхание одинокое не аккомпанирующее другому и под тяжестью огромного покоя похожего на музыку внезапного ослепления от того что все все вырвано у тебя. Потом. Боль лежит рядом с тобой, близко. Не издает никакого звука даже дыхания.

Вот такая тяжелая херня, да, Джаспер? Поэзия какая-то когда я просто просто тоскую по тебе. Я на самом деле просто ***** тоскую по тебе.

Я шел три дня. Едва ел и спал. Ложиться на спальный мешок был какой-то проформой. Я вообще не чувствовал чтобы разводить огонь или сидеть у него, я не чувствовал чтобы спать или не спать, я не знал что делать. Иногда становился на колени и пил из ручья. Шел на восток и затем на север. Прямиком к Индейским Пикам. Когда я охочусь я оставляю сани и вещи в базовом лагере или на заметном месте и иду дальше без шума. Я беру рюкзак поменьше на день с пуховым свитером, бутыль воды чтобы я мог забраться поглубже к хребтам или просидеть весь день на каком-нибудь склоне вдалеке от воды. Спички, пилу, куртку. А теперь не взял. Я тащил сани со скрипом и шумом и не увидел никакой живности, лишь бурундуки, поползень, вороны, встревоженные белки переговаривающиеся друг с дружкой на деревьях, отчего все вокруг знали: Вот идет Хиг. Хиг со своим ружьем. Да только он какой-то несерьезный, он гремит своими вещами, он не похож на себя. Где его кобелина? Белка на ветке, беспокойная, хвост крючком вверх позади спины, живая и стремительная, громко переговаривается пронзительно словно горном. Ты еще засвисти. Олли Олли тут и я. Не поймали вы меня. Даже вороны просто сидят, вертят своими головами, наблюдают, за мной, блестящим глазом, открытый клюв, вытягивают шею и кудахчат недовольно. Из-за меня. Наливаются злостью. Этот охотник совсем неосторожный. Он тащится вверх по тропе. Он небрежный, громкий, невнимательный, весь в вещах. Он нарушает Порядок. Правила. Кто охотится и на кого охотятся. Никакого уважения. Что-то с ним не так. КААРИИИЧ.

Скорбь часть природы. У нее есть цикл как цикл у углерода, у водорода. Никогда не уменьшается. Она приходит и уходит.

В третий вечер выпал снег. Снег поздней весны да только не тяжелый, не мокрый. Температура упала внезапно как проходящее облако, холодно, холодно словно в середине зимы и ветер стих. Мы были на краю небольшой впадины выше леса и на дне ее были сугробы старого снега и небольшое озеро только что освободившееся от льда. Мы. Я. Мы можем все еще быть вместе. Говорите что хотите но чувствуется так же. Будто идет позади, перебегает с одного края на другой, так же да только его не видно. Не видно. Озеро словно россыпь драгоценностей в оправе всклокоченной тундры и осыпавшихся обломков, вода зелена от светящейся вызывающей зелени полудрагоценных камней и ежится от ветра. Затем спокойна. Поверхность застывает и превращается в стекло, отполировавшись в одно мгновение, вода отражает темные облака которые накапливаются вместе и упираются в хребты как нечто текучее и внезапно становится очень холодно и снежинки начинают касаться поверхности. Овальные, молчаливые, исчезающие. Я отпустил поводья саней. Я был в пятидесяти ярдах от воды. Снег тяжелел. Белая озимь затемнила воздух, та что ускоряет приход сумерков точно так же как огонь делает ночь темнее. Я стоял прикованный к месту. Слишком холодно для непокрытых кистей да только мои кисти были такими. Снежинки застревали в моих ресницах. Они сыпались на мои рукава. Огромные. Цветами и звездами. Они сыпались одна на другую, не теряя своей формы, становились небольшими кучками совершенных видом звездочек и бутонов собиравшимися вместе в уникальные геометрические фигуры словно детские конструкторские блоки.

Что-то вроде смеха. От того что цветок может быть таким маленьким, таким невесомым, от того что снежинка может быть такой большой, такой настойчивой. Невероятная простота. Я застонал. Почему у нас нет слова для описания нечто между смехом и плачем?

И неожиданно я почувствовал голод. Отвел глаза от моего левого рукава и посмотрел вокруг себя. Каменистый хребет и пик надо мной были невидны. Какого ***** ты тут делаешь? Хиг, о чем ***** ты думал? Зачем ты здесь так высоко, так поздно для дня?

Не должен был. Ночевать выше леса. Штормы сейчас в это время года двигаются очень быстро как и все остальное. Холод. Видимый для всех. Паника начала расти в моей груди. Паника от приближения ночи, от непогоды, от того что буду один на открытой земле. Напугала меня до самой усрачки.

Должен быть внизу, там.

Я хочу сказать что паника была знакома мне как тоскливая тошнота или похмелье знакомы но не чувствовались очень давно что мне казалось они покинули меня. Как если бы застряв между жизнью и смертью нет никакой нужды в панике. Не случилось. В смысле не покинули. Совсем. Паника знакома своим особым запахом, своим собственным способом сжиматься. Я взялся за санную упряжь. Посмотрел на мои следы по полю застывших остатков снега. На темноту сгущавшуюся снежинками. Слишком поздно. *****.