Юный Глеб посмотрел на Владимира с благодарностью. Я же подумал о предстоящем визите с болезненностью. И рождалась эта боль не только из вполне понятного сочувствия к матери, потерявшей сына. Признаюсь: я опасался узнать о новом смертном случае нечто такое, что способно было еще более осложнить и без того тягостное положение Аленушки. «А ну как и тут обнаружится некий симптом, который укажет на мою несчастную дочь и ее участие в событиях?» — подумалось мне. И хоть понимал я, что мысль сия нелепа, и хоть верил я в полную невиновность и беззащитность Аленушки, а вот с чувствами своими ничего не мог поделать. Так и ехали мы: Глеб — с благодарностью, сквозившей во взглядах, которые он то и дело бросал на старшего своего товарища; Владимир — с невозмутимой серьезностью на физиономии; я же — с тяжелым сердцем и мрачными мыслями.

Через десять минут наш экипаж, прокатившись по Панской и Соборной улицам, остановился у трехэтажного дома с шатровой крышей, за литой чугунной оградой.

У ворот мы немного задержались. Здесь стояли несколько экипажей и среди них белый катафалк, запряженный парой лошадей под белыми сетками. На козлах скорбно восседал кучер в белой ливрее и белой фуражке с серебряным галуном. Во дворе, у крыльца, стояла небольшая группа молодежи — юноши, большей частью в студенческой форме, и девушки в черных платьях. Дворник с окладистой бородой, в черном картузе, в темно-синем глухом жилете и белом холщовом фартуке, с большой медной бляхой, свисавшей на цепочке до живота, неспешно прогуливался перед воротами, хмуро поглядывая на эту группу.

— Что же, пройдем в дом? — полувопросительно произнес Владимир. Глеб в ответ лишь тяжело вздохнул. Шествуя гуськом, мы пересекли небольшой двор и вошли в подъезд. При нашем появлении негромкий разговор в помянутой группе прекратился, нас осмотрели с интересом. Кто-то узнал Глеба, шедшего вторым — за Владимиром, — и поздоровался; Глеб ответил. Курчавого юношу в студенческом мундире, заметного своей щуплостью, я где-то когда-то видел, но где именно, мне вспомнить не удалось.

Квартира Неустроевых располагалась в третьем этаже. На лестнице пахло мышами, ладаном и свечным угаром. Поднявшись наверх, мы увидели, что входная дверь распахнута настежь. Из внутренних покоев доносились тихие голоса. Вдоль стен прихожей стояли венки с муаровыми лентами.

Я задержался в прихожей, а Владимир и Глеб проследовали в гостиную. Там на столе стоял открытый гроб, отделанный снаружи черным крепом. У гроба горели свечи. На диване сидела пожилая дама в черном с опухшим, заплаканным лицом. Рядом с ней и на стульях размещались еще несколько таких же черных и скорбных особ. Стоя в дверях, я наблюдал, как молодые люди приблизились к госпоже Неустроевой и поочередно, с поклоном, пожали ей руку. После этого Владимир сел на свободный стул, стоявший напротив матери умершего; Глеб же остался стоять, отойдя чуть в сторону.

Теперь я тоже подошел к безутешной матери, потерявшей сына, склонился и поцеловал ей руку, затем тихо сказал несколько сочувственных слов. Госпожа Неустроева кротко взглянула на меня и лишь прошептала:

— Благослови вас Господь…

Остановившись у гроба, я перекрестился и отдал поклон, провожая в последний путь незнакомого мне юношу, который и пожить-то не успел на этом свете. Неожиданно я вздрогнул, словно бы кто-то холодной рукой коснулся моей шеи: лицо молодого человека, лежавшего в гробу, — восковое, изжелта-серое, какими всегда бывают убранные лица мертвецов, — показалось мне смутно знакомым. Я мог поклясться, что ни разу в жизни не видел Василия Неустроева, нигде и никогда не встречался с ним, и все же лицо это взывало к каким-то затаенным воспоминаниям. Но каким? Нет, в голову ничего не приходило. Я еще раз перекрестился и отошел к дверям.

Обернувшись, я увидел, как Владимир что-то спросил у госпожи Неустроевой. Та ответила, потом, помолчав, произнесла еще несколько фраз и прижала платок к глазам. Владимир вновь что-то спросил. Госпожа Неустроева, не открывая лица, отрицательно качнула головой. Мой молодой друг поднялся, его место на стуле занял Глеб Кржижановский. Ульянов поклонился и подошел — нет, не к гробу, а к комоду, на котором стоял фотографический портрет умершего юноши, перехваченный по диагонали черной муаровой лентой. Владимир две-три минуты изучал портрет, затем на несколько секунд задержался у гроба и только после этого вышел в прихожую, пропустив вперед меня. Чуть погодя к нам присоединился Глеб.

— Мы можем идти, — негромко сказал Владимир. — Скоро будут выносить тело… Отпевание в церкви Иоанна Предтечи. Полагаю, нам с вами, Николай Афанасьевич, не обязательно там присутствовать, так же как провожать несчастного на кладбище. Глеб, вы как? Остаетесь или с нами? — спросил он у Кржижановского.

— Пожалуй, сейчас выйду с вами, — ответил тот с грустным вздохом. — Но потом все-таки останусь. Проводить Васю я просто обязан…

Я с облегчением воспринял слова Владимира: признаться честно, мне очень не хотелось присутствовать на похоронах. И без того пасмурно на душе.

Спустившись во двор, мы остановились у подъезда.

— Мать не знает подробностей или не хочет о них говорить, — хмуро сказал Владимир. — Конечно, ее можно понять. Похороны, день скорби, а тут кто-то незнакомый с расспросами лезет… Я уяснил только, что тело было обнаружено ночным сторожем. Он вызвал городового. Городовой — врача, некоего Крейцера, из Плешановской больницы. Крейцер констатировал смерть от внезапной остановки сердца. — Ульянов искоса взглянул на меня. — Хотите знать, где нашли тело? Так вот, Николай Афанасьевич, несчастного Василия Неустроева нашли во дворе книжного магазина Громова, рядом с черным ходом.

Я ждал чего-то в этом роде. И все же, услыхав слова «книжный магазин», приобретшие для меня с некоторых пор пугающий смысл, я опять почувствовал озноб — будто все та же холодная рука снова прошлась по моей потылице. Совершенно непроизвольно я потянулся к карману, где покоился револьвер, но тут же остановил себя.

Глеб недоуменно взглянул на Владимира и переспросил:

— Книжный магазин? Но что в этом удивительного?

— Нет-нет, ничего, — ответил Ульянов. — Напротив, это именно то, чего я ожидал. — Он окинул быстрым взглядом молодых людей, по-прежнему стоявших в углу двора отдельной группой. — А это кто? Вы знакомы с ними?

— Васины однокашники, — пояснил Глеб. — Вон тот парень, щуплый, курчавый, учился с ним вместе в реальном училище. Его Зунделем зовут. А тот, кто рядом стоит, темно-русый, длинноволосый, — тоже из технологического института. Прочих не знаю.

— Зундель, говорите? — встрепенулся я. И — вспомнил. — Точно! Я видел его на свадьбе моей…

Неожиданно Ульянов положил руку мне на плечо и слегка сжал пальцы, давая мне знать таким образом, чтобы я не… Но чего я, по его мнению, не должен был делать? Предаваться воспоминаниям о свадьбе в день похорон? Упоминать в разговоре Аленушку? Евгения Александровича? Перебирать иных гостей, бывших на свадьбе? Я остался в недоумении относительно жеста Владимира и даже почувствовал легкую обиду, однако же умолк, не закончив фразы.

— Зундель, говорите? — слово в слово повторил мой вопрос Владимир. — Действительно нечастое имя. Интересно было бы познакомиться. Может быть, вы меня представите, Глеб Максимилианович? — церемонно попросил Владимир и, прежде чем Кржижановский ответил, направился в ту сторону. Глеб последовал за ним. Помешкав, я решил к ним не присоединяться и, отойдя в сторону, присел на скамейку, стоявшую у стены дома.

Владимир раскланялся с молодыми людьми и задал им несколько вопросов. Я не вполне хорошо слышал, о чем они беседовали, но отдельные обороты до меня долетали. На мой взгляд, направление, которое принял разговор — точнее, то направление, которое ему задал Владимир, — было довольно странным, особенно если принять во внимание печальный повод, собравший здесь всех этих людей. Я услышал слово «водопровод», затем почему-то «дно» в сочетании с «Симбирской улицей», наконец, прозвучали «водонасосная станция» и «Валуцкий». Один из молодых людей, тот, что был с длинными темно-русыми волосами, откликнулся на известную нам фамилию, и беседа вошла в новую колею. Владимир изобразил живейший интерес и счел нужным отвести темно-русого на несколько шагов дальше, после чего оба понизили голос, так что я уже не разобрал ни звука.