— Очень любезно с вашей стороны, — сказал он, приветливо улыбнувшись Глебу. — А вы-то сами куда собрались? Может быть, нам и не по дороге вовсе!

Я проглотил слова отказа и снова, в который раз, отметил манеру молодого Ульянова обращаться ко всем, за исключением родных, непременно на «вы», даже если эти «вы» относятся к разряду друзей и младше возрастом.

— А даже если не по дороге, что с того? — Глеб пожал плечами. — Не беда. Отвезу вас да и поеду. Собственно, мне надобно попасть в дом Светова на Соборной, то есть в бывший дом Светова…

Владимир на мгновенье задумался, потом кивнул.

— Ну, коль скоро вы предлагаете… Нам, признаться, нужно в Засамарскую слободу. Это для вас далеко, но часть пути можем проделать вместе. Просто компании ради. Если поедем по Заводской, то на углу Соборной мы сойдем, а вы свернете и быстро доедете по назначению. Крюк для вас получится не такой уж и большой. Это очень кстати, — Владимир обратился ко мне и непонятно отчего подмигнул. — Что-то у меня сегодня силы в ногах нет, не знаю, чем это и объяснить. У вас-то, Николай Афанасьевич, закалка воинская, вы, наверное, версты готовы отмахивать…

— Полно, Володя, на себя наговаривать, — запротестовал я. — Сил у вас предостаточно, и ходок вы превосходный, а вот у меня той закалки давно уже нет…

Дождавшись, пока мы разместились в экипаже, Глеб сел на откидную скамеечку спиной к кучеру, после чего скомандовал: «Трогай!».

Кржижановский добродушно поглядывал на меня своими выпуклыми глазами, а на Ульянова смотрел даже с некоторым благоговением. Внешность младшего товарища Владимира располагала к отзывчивости, я отчего-то растрогался и спросил:

— Скажите, пожалуйста, Глеб, «певец электрического рая» — это такое шутливое студенческое прозвище, или мой молодой друг, пусть даже говоря юмористически, имел в виду что-то серьезное?

— Ну конечно, серьезное! — воскликнул Ульянов.

— Ах, Володя, вечно ты все переворачиваешь! — махнул рукой Глеб.

«Интересно, — подумал я, — а Глеб к Владимиру все же на „ты“…»

— Никакой я не певец, — продолжал Кржижановский, — но в электрическое процветание верю!

— Это какое же такое процветание? — не утерпел спросить я, хотя, как мне кажется, понимал, о чем идет речь.

— Ну вот смотрите, — возбужденно заговорил Глеб. В том, как он произносил слова, была легкая, малозаметная неправильность, но должным образом осмыслить ее я пока не мог. — Возьмем наш город, Самару. Сейчас здесь примерно тысяча уличных фонарей, все керосиновые и газовые, и ни одного электрического. Но пройдет не более десяти лет, и у нас появится электрическое освещение, а немногим позже электрические лампы будут повсюду — на всех улицах, во всех домах.[32] Или еще. Мы едем по Сокольничьей улице, вот трехэтажное здание, вон еще одно, на других улицах и повыше есть. Везде лестницы. А ведь если установить электрические подъемники, можно без всяких лестниц подниматься на любой этаж. Да хоть пролетку взять, в которой мы едем. По всему городу — сплошь лошади да верблюды, пролетки, кареты, ландо, купе и прочее. Куда как интереснее сесть в электрический трамвай, или даже безо всяких рельсов — просто в электромашинный экипаж, и ехать куда надобно. Ни овса не надо, ни навоза не остается!

— Положим, электрическую машину тоже чем-то кормить надо, — заметил я.

— Ну уж не овсом, это наверняка! — отрубил Глеб. — Да что я про подъемники да экипажи! Электрические моторы облегчат человеческую деятельность во всех ее сферах, электрические табуляторы — слышали про такие? в Америке уже есть! — изменят статистику и вообще все счетное дело, а электрические лампы просто дадут нашей жизни совершенно иной свет. Вот выучусь на инженера — всенепременно буду заниматься электричеством. Только дайте срок, мы всю Российскую империю наэлектризуем!

Я поразился энергичным вдохновением, звучащим в словах Кржижановского, но мысли мои, вопреки услышанным оптимистическим речам, обрели как раз противоположную окраску, проникшись пессимизмом и безнадежностью.

«Где тот фонарь, — подумал я, — и не важно, керосиновый он, газовый или электрический, который осветил бы мне путь к моей Аленушке? Нет такого фонаря. Где тот экипаж, верблюжий, конный или электромашинный, который домчал бы меня до моей несчастной дочери? Нет такого экипажа. Так какое мне дело до наэлектризованности всей империи, если в беде моя кровинушка, а я ничем не могу ей помочь? Ах, Аленушка, Аленушка, где же ты теперь?»

Пока молодой Кржижановский пел свой гимн электричеству — а ведь действительно певец техники! — Владимир слушал его с интересом, но и внимательно приглядывался к нашему провожатому. Вдруг он пригладил свою светлую бородку и поинтересовался:

— А ведь вы, Глеб, не слишком торопитесь — по вашим-то делам. Что так?

Кржижановский тяжело вздохнул.

— Грустные у меня сегодня дела, — сказал он тусклым голосом. Его электрический задор как рукой сняло. — Даже очень грустные.

— Заболел кто-нибудь? — спросил Владимир.

— Не заболел. Умер.

Мы с Ульяновым переглянулись.

— Ну да… — Глеб повесил голову. — Товарищ наш умер, Вася Неустроев, мой однокашник. Так же, как и я, приехал на лето домой, и на\ тебе: аффекцио кордис. — Латинское название недомогания, ставшего причиной смерти неизвестного нам товарища, Глеб выговорил с таким старанием, что понятно было: он лишь недавно его услышал и постарался запомнить. — Недели дома не пробыл. — Кржижановский вздохнул еще тяжелее. — Вот ведь как бывает. Скажи мне кто-нибудь еще три дня назад, будто у Васи больное сердце, ни за что не поверил бы. Мы с Василием приятельствовали в Питере. Он был на два года старше меня, но поступил с опозданием, так что мы учились на одном курсе, на каникулы тоже вместе приехали…

Только теперь я осознал, в чем коренилась легкая неправильность речи Кржижановского. Он произносил слова с почти неуловимым польским акцентом — главным образом, это проявлялось в произношении звука «л» перед твердыми гласными: слово «каникулы», например, в его устах звучало как «каникувы». Сия любопытная особенность, присущая не только натуральным полякам, но и, как я представлял себе, многим их потомкам, вполне обрусевшим, мне обычно даже нравилась.

Суть сказанного я уловил не сразу. Наверное, причиною тому был все прежний разброд мыслей: надо же, то электрическое процветание, то обратившая на себя внимание латынь, то вдруг задумался о польском акценте! А когда смысл дошел до сознания, сердце мое екнуло и на мгновение замерло — словно бы его, не приведи Господь, ткнули тем самым тончайшим шилом. И слегка закружилась голова. Впрочем, последнее со мной случается частенько — от природного полнокровия. Аффекцио кордис. Сердечный припадок. У молодого человека. Что ж это за напасть такая в Самаре? Я покосился на Владимира. Думаю, ему в голову пришла та же мысль. Спутник мой тоже побледнел и как-то подобрался.

— Ведь как дело было, — продолжал Глеб после короткой паузы. «Польское» «л» в его речи немного даже усилилось: «дело было» отчетливо прозвучало как «дево быво». — Вышел человек вечером прогуляться и запропал. А утром к родителям приезжают и говорят: сына вашего нашли, умер он. Врач установил: остановка сердца.

— И где нашли? — быстро спросил Владимир, а я весь сжался в ожидании ответа. Но Глеб лишь развел руками:

— Этого я не знаю. Вот теперь еду к матери несчастного Василия, хочу выразить соболезнование. Похороны сегодня.

В это время пролетка подъехала к углу Панской.

— Знаете что, Глеб, — вдруг сказал Ульянов. — Давайте здесь свернем направо. Давайте, давайте.

Глеб удивился, но приказал кучеру поворачивать.

— Видите ли, — продолжил Владимир, — дело наше вполне может подождать, а вот соболезнование бедной женщине надобно выразить всенепременно. Не так ли, Николай Афанасьевич?

Конечно же, я сразу понял резент Ульянова и потому склонил голову в знак согласия.

— Решено. Мы составим вам компанию, Глеб, — веско и серьезно заявил Владимир. — Сдается мне, встречался я с вашим другом Василием. Так что едем.