Но в том-то и заключалась вся сложность его положения. Он должен был посвятить ее в свои государственные проблемы и в то же время не позволить ей забывать о том, что он всегда будет ее хозяином, повелителем. Он сомневался в выполнимости подобной задачи.
ГААГСКИЙ РОМАН
Англия осталась далеко за морем, а еще дальше – в прошлом. Теперь это был ее дом: Гаага, дворец Лу, замок Вуд и Вильгельм в центре всего, средоточие всей ее жизни. Остальным он казался не самой привлекательной личностью; те, кто успел познакомиться с экстравагантными, изысканными манерами, принятыми при дворе ее дяди, считали его грубияном, человеком черствым, замкнутым, нетерпимым к своему окружению. Она слышала все эти относившиеся к нему эпитеты, но в душе полагала, что начинает понимать его, а понимая – проникается любовью. В нем была какая-то по-настоящему глубокая религиозность; его озабоченность будущим Англии, говорила она себе, не имеет ничего общего с его личными чаяниями; он искренне верил, что возвращение к Риму обернулось бы величайшей трагедией для Англии. Ему часто нездоровилось, мешали физические недостатки – обстоятельство, которого многие не учитывали. Он страдал астмой, задыхался даже при быстрой ходьбе. И тем не менее он с честью правил государством, разве что иногда становился раздражителен – впрочем, как же иначе, если столько сил отнимали недуги, столько здоровья уходило на борьбу с врагами маленькой и относительно слабой Голландии? Она привыкала смотреть на вещи его глазами.
Порой ей хотелось сказать ему, что он может не опасаться каких-либо неприятностей с ее стороны, потому что показывать себя послушной и любящей супругой всегда будет величайшим из доступных ей наслаждений.
Ее дни тянулись в уединении почти монастырском: здесь были шитье, цветы, ручные птицы, китайские миниатюры, изредка – ее драгоценные беседы с Вильгельмом. Еще оставались письма. Она знала, что Франциска Эпсли вышла замуж и уже ждала ребенка (этой новостью она даже поделилась с Анной Вилльерс, вступившей в брак с Вильгельмом Бентинком и интересовавшейся всем, что связано с материнством, – хотя прежде ее и силой не заставили бы обсуждать темы, содержавшиеся в их переписке). Ей стало известно, что ее сестра Анна пережила неудачное увлечение лордом Малгрейвом и по этой причине была срочно выдана за принца Георга Датского. Анна писала о своей беззаботной, счастливой жизни с Георгом. Мария любила сестру и никогда не забывала о своей прежней близости с ней; однако даже Анна сейчас казалась слишком далека. В письмах сестры Мария улавливала нотки, позволявшие сожалеть о некоторой фривольности ее манер. Сообщая о своем намерении стать матерью, она просила выслать шелк для пеньюара, какие недавно вошли в моду во Франции, – у нее почему-то сложилось впечатление, что шелк необходимого качества легче купить в Голландии, чем в Дании; Анна была довольна своим дорогим Георгом и своей дорогой Сарой, которых собиралась никогда не отпускать дальше, чем на шаг от себя.
Жизнь в Гааге изменилась с приездом герцога Монмута.
Джемми по-прежнему был самым красивым мужчиной из когда-либо встречавшихся Марии. Что касается его супружеских измен, то теперь, наученная годами и собственным семейным опытом, она осуждала их не так строго, как раньше. В Гаагу он приехал со своей любовницей Генриеттой Вентворт, но уже не казался тем беззаботным повесой, с которым та была застигнута врасплох много лет назад.
Видимо, он по-настоящему любил Генриетту – и было за что, не считая ее неотразимой красоты. Ведь это она, полноправная наследница одного из самых крупных английских состояний, пожертвовала ради Монмута всеми надеждами на благополучную и спокойную жизнь. Учитывала ли Генриетта его притязания на корону? Едва ли, думала Мария. Они и прежде-то были сомнительны, тем более – сейчас, когда вокруг него сгущались тучи. Будь Генриетта более расчетливой женщиной, она бы постаралась на какое-то время прервать связь со своим любовником.
Сам он еще не отказался от своих планов – напротив, был настроен очень решительно; Мария только сейчас поняла, как велико было его желание занять британский трон. Сын английского короля и приверженец протестантской церкви, Монмут твердо верил в свои права на продолжение династической линии Стюартов.
Вильгельм, не доверявший католику Якову, уже давно предлагал поддержку Монмуту – хотя вряд ли оказал бы ее, если бы Монмута признали законным наследником Карла.
Ситуация была щекотливая.
Мало того, Джемми оказался в Голландии по причине сорвавшегося заговора, целью которого было убийство короля Карла и его брата герцога Йоркского.
Уединившись с Вильгельмом, Монмут с жаром доказывал, что и в мыслях не имел убивать своего отца; он поклялся, что заговорщики не открывали ему своих дополнительных намерений.
– Мне говорили, что наши действия направлены против угрозы католицизма, а также на возвращение свобод, которые отнял у народа мой отец, установивший контроль над тори и ликвидировавший городские хартии. Мой отец всегда хотел править без парламента – как правил наш с вами дед. До какого-то времени ему везло, он пользовался огромным уважением… Но народ Англии не желает абсолютного монарха. А как раз против абсолютизма и был в первую очередь направлен заговор.
Вильгельм пристально посмотрел на своего кузена.
– И из-за этого вас выслали из страны?
– Я участвовал в первом заговоре – но не во втором. Господи, Вильгельм! Вы ведь знаете, какие чувства я питаю к своему отцу! Да и он любит меня. Единственно, в чем он мне до сих пор отказывает, так это в моем праве на законное ношение его фамилии, – и вот если бы его убили, я бы уже никогда…
Вильгельм кивнул. Карл и в самом деле обожал Джемми, во многом походившего на своего отца. Вильгельм благодарил Бога за то, что Карл обладал достаточным благоразумием, не позволявшим ему удовлетворить самое большое желание его сына.
– Моего отца и моего дядю должны были подстеречь в засаде на дороге из Ньюмаркета… и убить обоих. Но мне-то этого не говорили! Клянусь, Вильгельм, я бы не согласился причинить даже малейший вред своему отцу.
– Я это знаю, – сказал Вильгельм.
– В результате погибли Рассел, Алджернон Сидней и Эссекс: Рассел и Сидней – на эшафоте, а Эссекс – в тюрьме. Говорят, покончил с собой. От меня требовали, чтобы я дал свидетельские показания, а я не мог. Все-таки они были моими друзьями, хотя и не говорили, что собираются убить моего отца и моего дядю. Ну, вот я и оказался в Голландии – чем, кстати, обязан своему отцу.
– Что вы собираетесь предпринять?
– А что я могу предпринять? В Англию меня не пустят.
– Гм… Так вы говорите, ваша мать состояла в законном браке с вашим отцом?
Монмут смутился.
– Я никогда этого не говорил, – тихо произнес он. – Мой отец сказал, что брака не было.
Вильгельм изобразил улыбку.
– В таком случае, можете пользоваться нашим гостеприимством. Как вы понимаете, я бы не мог дать убежище человеку, притязающему на права моей жены.
Монмут потупился – понял, какое требование ему предъявили. В обмен на убежище в Голландии он должен был признать, что после смерти Якова (или даже Карла) прямой наследницей английского трона станет Мария.
Как только Вильгельм вошел в покои своей супруги, служанки с готовностью удалились. Мария поднялась с кресла и чуть заметно покраснела – поймала себя на том, что мысленно сравнивала своих кузенов. Впрочем, разница и в самом деле бросалась в глаза: Монмут – высокий, смуглолицый, улыбающийся даже сейчас, когда его положение оказалось таким шатким… и Вильгельм. В своем огромном парике, придававшем его щуплому телу какой-то особенно хрупкий и немного неуклюжий вид; со своим холодным, колючим взглядом. Он сел, ссутулился, положил на стол свои худые руки.
– Ты понимаешь, какое значение имеет визит Монмута? – холодно спросил он.
