Словом, лежала она, эта сабля сто лет – пока не пришли сюда русские кавалеристы, точно такие же лихие кавалеристы, как те, с которыми совершила «корнет Александров» поход против французов. Лежала невидимая и ненужная.

Невидимая.

Но вот увидел ее Бабель – и указал на нее герою своему Кириллу Лютову. Будь я кинорежиссером и реши экранизировать эту новеллу, я бы обязательно снял, как медленно, фантастически, сквозь пыль и грязь, проступает, проявляется наплывом гусарская (или уланская) сабля. Вот секунду назад не было ничего – и вот теперь есть: сверкающий, чуть изогнутый и остро заточенный клинок, обтянутая кожей рукоять, изящная гарда…

Потому что никто, кроме Бабеля, не мог увидеть эту саблю, эту эстафетную палочку. Никто, кроме него, – ибо, если бы верил я в реинкарнации, то сказал бы: душа кавалерист-девицы Надежды Дуровой возродилась через сто лет в его теле. Никакой другой сабли не было в том злосчастном дворе-святилище. Никто ничего не терял. То была передача эстафеты – родственной душе, сердцу, обагренному кровью невинной птицы.

Родство, интонационное и смысловое созвучие повествований Дуровой и Бабеля продиктовано одинаковой чуждостью обоих «арийскому» (по выражению Вейнингера) – мужскому, яркому и притягательному обществу воинов. Эта чуждость, окрашенная восхищением и завистью, – она едина для барышни-дворянки и еврея-интеллигента. Чуждость непреодолимая и чутко улавливаемая представителями того самого общества.

***

У рассказа «Мой первый гусь», в отличие от подавляющего большинства конармейских рассказов, нет документальной основы. Ни слова, ни намека об этой истории, курьезной и драматической, нет в дошедшем до нас дневнике, который Бабель вел во время польского похода, – а в нем мы находим множество набросков к будущим произведениям. Иллюзия достоверности, документальности описываемых писателем событий столь сильна, что, например, Горький, в своем выступлении, защищающем «Конармию» от нападок Буденного, называет рассказы очерками.

Возможно, что-то, относящееся к сюжету «Гуся», было записано в документах и рукописях, канувших в бездну архивов НКВД, но мне представляется это сомнительным – все-таки в дневнике мы находим записи практически обо всех (ну, почти обо всех) будущих новеллах. С чего бы об убийстве гуся он написал отдельно и в других документах?

При всем том новелла эта – не просто одна из 34 (или 35 – тут есть споры среди специалистов), составивших книгу «Конармия». Тут я полностью согласен с Еленой Погорельской, которая в уже упоминавшейся статье говорит о рассказе «Мой первый гусь» как о ключевом или одном из двух ключевых, определяющих основной замысел книги:

«Сюжетно история попыток Лютова войти в среду конармейцев начинается в рассказе “Мой первый гусь” – восьмом рассказе книги.

Исследователи рассматривают эту новеллу как пример инициации героя, его ритуального посвящения в сообщество конармейцев…

<…>

…При таком композиционном построении “Конармии” в сюжетном отношении основной центр тяжести приходится на восьмой и тридцать пятый рассказы цикла – “Мой первый гусь” и “Аргамак”»^[339].

Но включение в книгу «Аргамака», возможно, не входило в намерение И.Э. Бабеля. Как я уже писал, по этому поводу единого мнения нет, нет его и у меня, поэтому вернемся к восьмой новелле «Конармии».

Может быть, по той причине, что центр повествования действительно приходится на этот рассказ, он и включает в себя так много символов – тут и жрецы, и жертвоприношение, и параллели с Писанием, и прочее, прочее, о чем я уже писал. Мало того – само название тоже не очевидно-понятное: почему первый гусь? А были потом и другие? Или как? Опять же – ни в предшествовавших, так сказать, «экспозиционных» семи рассказах, ни в последующих двадцати семи главный герой более не пролил ни капли крови. Ни птичьей, ни человеческой.

Да, этот гусь – первый для Лютова, но вообще – второй, ибо первым был гусь корнета Александрова. Так что документальная основа в этом рассказе есть – как и в прочих произведениях конармейского цикла. Но зафиксирована она не им, и не в дневнике.

Что же – Бабель читал «Записки кавалерист-девицы» и позаимствовал эпизод из воспоминаний Н.А. Дуровой, причем тоже эпизод о единственном пролитии крови легендарной кавалерист-девицей? Можете проверить, ежели сомневаетесь: ни разу более не описывается в ее записках применение оружия для причинения смерти какому-либо живому существу. Опять-таки: сабля, из-за которой я и начал сравнивать две книги, именно сабля, а не гусь; сабля, почему-то, зачем-то валявшаяся бесхозной во дворе, сабля эта – была, и сабля эта – из отчего дома Дуровых, из «Записок кавалерист-девицы». Я даже думаю, что саблю эту Бабель упомянул как сноску, как примечание: мол, см. воспоминания Дуровой. Ибо он вовсе не заимствовал – он подобрал адресованный ему через столетие эпизод. Письмо дошло до адресата.

Но все сказанное – оно ведь недоказуемо. Что же, я пишу не результаты литературоведческих штудий, отнюдь. Литература меня интересует только и исключительно как читателя. И анализирую я литературные произведения, романы и рассказы, стихи и поэмы – только и исключительно на основании возникших в процессе чтения ассоциаций и ощущений, причудливой мозаики цитат, вдруг всплывающих в памяти.

И потому, если кто-нибудь задаст мне вопрос – заимствовал ли Бабель эпизод у Надежды Дуровой, я либо промолчу, либо повторю замечательно мудрый ответ одного раввина:

«Ах, какой хороший вопрос! Какой чудесный вопрос! Не будем же портить его ответом!»

…Да, насчет четвертого портрета хана.

Четвертый художник – у него суть была как раз женственная, бабья. И взгляд у него был женственный, смотрел он по-бабьи, как сказал тов. «Будённый»-Орловский. Видел он не то и не так. Хан на его портрете – четвертом портрете – предстал обнаженным. И усохшее, изъеденное венерическими болезнями и излишествами мужское естество злобного и жестокого правителя-самодура художник так богато, так пышно украсил драгоценными камнями, золотом и серебром, что тиран изумился.

И никак не мог решить – хорош портрет или плох.

Потому оставил художника в живых.

Правда, ненадолго.

Первые публикации

Желтые дожди. Артикль, Тель-Авив, № 43

Молитесь, люди, о Каспаре. Лехаим, Москва, № 5, 2020

«И сказал я: это вкус смерти». Артикль, Тель-Авив, № 46

Искренне Ваш – Шейлок. Лехаим, Москва, № 4, 2018

«И наша жизнь лишь сном окружена». Новый мир, Москва, № 2, 2019

«Жил да был Восточный экспресс». Лехаим, Москва, № 9, 2020

«Что в имени тебе моем?». Артикль, Тель-Авив, № 41

Черт по имени Янкель. Лехаим, Москва, № 11, 2020

Альфа и омега, омега и альфа. Новый мир, Москва, № 6, 2019

Метод Верна – Этцеля. Лехаим, Москва, №.3, 2021

notes

Примечания

1

Джозеф Конрад в письме Роберту Каннингему Грэму от 5 августа 1897 года. Пер. Бабенко В. Т.

2

Александр Генис. «Ко дню рождения Ильи Репина». См.: https://www.facebook.com/alexander.genis.5

3

«Кто из них Иисус»? (англ.).

4

Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Книги четвертая, пятая. – М., «Текст», С. 312.

5

Колыбельная с четырьмя дождями. Музыка С. Пожлакова, слова Л. Лучкина.

6

М. Булгаков. Мастер и Маргарита / Михаил Булгаков. Соб. соч. в 10 тт. Т. 9. – М.: Голос, 1999. – С.

280.