— Теперь я желаю знать все, и ты мне рассказывай! — строго говорит Павел Умитбаеву вечером и настойчиво держит его за рукав, заглядывая в глаза. Лицо его бледно и холодно. Умитбаев пытается отшутиться.

— Не понимаю, отчего ты так волнуешься, — говорит он. — Вина ты не пил, никуда не шлялся, не делал ничего, что делает Тараканов… Из-за чего же кричать?

— Я не кричу, я говорю тебе тихо, как другу, и ты мне отвечай: как и от чего заболел Тараканов и зачем он ходил в тот подвал к тем женщинам?

Лицо Умитбаева буреет, точно покрывается бронзой. Несколько секунд он недоверчиво смотрит Павлу в глаза и потом спрашивает:

— Но неужели же ты и в самом деле ничего не знаешь? Ведь тебе же шестнадцать лет.

— Да, мне шестнадцать лет, и я ничего не знаю, — глухо подтверждает Павлик и все не выпускает его из рук. — Но я хочу знать все это, а ты должен мне объяснить.

— Да тут, собственно, и объяснять нечего — дело очень простое…

Павел видит, что Умитбаев пытается увернуться, и прибегает к последней угрозе.

— Ты не друг мне, Умитбаев, и я тебя больше не знаю, если ты мне не расскажешь всего!

Они сидят на подоконнике в пустынном уголке коридора. Все разбрелись готовить уроки, и вокруг тишина.

— Говори.

— Ты надавал мне так много вопросов… — Умитбаев смущенно водит пальцем по стеклу. Смуглые щеки его буреют, глаза опущены вниз. — Зачем ходит в тот дом Тараканов? Это очень просто. Затем, что он вырос, а ходят туда все взрослые, которые не женаты… Да и женатые ходят… даже учителя! — добавляет он тише, но Павел останавливает его небыстрым, холодным, обдуманным замечанием:

— И это, по-твоему, очень просто?

— Ну да, конечно… — уже спокойно отвечает Умитбаев. Он теперь тих и ровен, исполнен здоровой житейской бездумности, и речь его катится мерно, лениво, обыденно. — Потому люди и женятся, что им нужны женщины. Ведь слыхал же ты хоть немного об этом?

— Дальше.

— А которые не женятся, те ходят к женщинам, которые не замужем. И платят им за то, что ходят… Понимаешь?

— Понимаю. И женщины, значит, продают себя? — острым вздрагивающим голосом спрашивает Павел. — Почему же это?

— Потому что бедные, потому и продают.

— Значит, мужчины платят женщинам, и это называется любовью?

— Если хочешь, — да.

— Хороша же, однако, эта жизнь, Умитбаев.

— Хороша — не хороша, а ее не переделаешь.

— Нет, ее надо переделать! — вдруг глухо вскрикивает Павлик и поднимается, сжав кулаки. — Ее во что бы то ни стало надо переделать, Умитбаев. — Глаза Павла блестят гневом и отвращением. — Во что бы то ни стало все переделать, до основания!

На губах Умитбаева появляется ироническая усмешка.

— Пытались, брат Павел, да зубы обломали: по тюрьмам сидят.

— Так за это еще сажают по тюрьмам?

— А ты как бы думал? И даже очень просто…

В растерянности Павлик вновь садится на подоконник и несколько секунд не знает, что отвечать.

— Ну, знаешь ли, Умитбаев, — голос его от изумленности и негодования делается осипшим. — Уж это… Уж это просто сказать, значит, люди… — Он долго не знает, как определить свою мысль, и заключает глухо и оскорбленно: — Просто — скоты!

— А ты как бы думал? — повторяет со смехом Умитбаев.

— И это они называют любовью! — растерянно шепчет Павел, стиснув себе виски похолодевшими пальцами. — И ты тоже называешь это любовью, Умитбаев? Ходить по таким домам?

— Ну, понятно, это и есть любовь, только не такая, как к барышням. Которые любят барышень, они сначала ухаживают, а потом…

— Подожди, — холодно остерегает Павел. — Я не о том. Отвечай мне: и все эти дома настроили себе мужчины?

— Конечно, мужчины. Ты чудак.

— Не понимаю… — Павлик бледен, поперек его лба морщина, лицо в сумраке комнаты кажется серым. Так устал он от этого жуткого разговора, от этой злой жизни, так болит голова, и так жалобно разносится его тонкий вздрагивающий шепот: — Странно! По-моему, тогда и женщины должны устроить себе такие же дома.

— Ну, уж это не позволяется! — вскрикивает Умитбаев.

На голове его вдруг ощетинились волосы, глаза сверкнули, неизвестно, с чего он рассердился, стукнул по стене кулаком.

— Это не позволяется, это будет безобразие, тогда и жениться нельзя.

— Почему же мужчине можно жениться после таких женщин, а женщине нельзя?

— Потому… потому… Ты сумасшедший! — Умитбаев совсем взбеленился, вращает пустыми от бешенства глазами. — Потому что ты глупость болтаешь, вот почему! Потому, что я не хочу позволить этого женщине, я уважать ее не буду, вот почему!

— А тебя она уважает за это?

— Говорить с тобой не стоит: ты глупый, ты ничего не понимаешь!

— Ты напрасно сердишься, — холодно останавливает его Павлик и презрительно улыбается. — Я говорю не про тебя: ты туда не ходишь, из-за чего же ты рассердился?

— Потому что ты про женщину говоришь, вот почему.

— А, так ты за нее заступаешься?

— Не заступаюсь, а не хочу позволять этого женщине, вот и все!

Новая острая мысль пронзает сердце Павлика.

— Постой, — трепетной рукой он берет Умитбаева за плечо. — Ты сказал, в тот дом ходят и женатые. А эти почему?

— Ну, знаешь, с тобой долго разговаривать. — Умитбаев поднимается. — Я есть хочу.

— Нет, подожди, ты успеешь поесть, — возражает Павлик и все держат его за плечо. — Ты сначала сказал: ходят туда, которые выросли и неженатые, а женатые-то зачем?

— Ну, эти затем, что жен разлюбили.

— А, жен разлюбили!

— Ну, а если и не разлюбили, то так просто… от скуки, для развлечения…

— А, «для развлечения»! Зачем же бывает, что мужчины болеют?

Несколько мгновений Умитбаев сидит перед Павликом с раскрытым ртом.

— Нет, ты правда совсем сумасшедший!.. — растерянно отвечает он и смотрит на Павлика злыми глазами. — Это же совсем другое дело — мужчины болеют там от мужчин.

— То есть как от мужчин? — Павел снова начинает бледнеть в неотвратном предчувствии услышать новую гадость.

— А так что мужчины приходят туда больные и передают болезнь женщинам.

— Значит, вместе с деньгами передают и болезнь?

— Слушай, если ты будешь так спрашивать, я уйду.

— Не кричи ты, не кричи! — взволнованным шепотом просит Павел. — Ты не сердись, я же понять хочу все. Мужчина с любовью передает женщине и болезнь?

— Разумеется, плохой мужчина! Самый плохой мужчина!

— И что же, его сажают за это в тюрьму?

— Никак не сажают: убежал он, как его поймать!

— Как поймать, ведь ловят же того, который на базаре булку украл. Я сам видел, как мальчишку били… А этого не бьют? И этих женщин никто не защищает? — Павлику становится уже весело спрашивать. Злое, радостное возбуждение теснит его грудь. Хочется смеяться, смеяться тихо, потереть руки, поцарапать щеки, сказать: «Ага, ага!» — и смеяться вкрадчиво: «Вот так порядки люди устроили! За булку бьют, за женщину — ничего!»

— Не у одних у нас, так во всем мире! — угрюмо бормочет Умитбаев, как бы извиняясь.

— Даже и во всем мире? Хорош, значит, и мир!

— Насколько можно, мужчин все-таки охраняют. Доктора к женщинам ходят, смотрят, кто здоровые.

— Как, и доктора ходят? — Опять хочется смеяться Павлику- но обидится Умитбаев и уйдет, а это в самом деле стало очень интересным. — . Чего же охранять, когда больные они?

— Не их охранять, а тех, кто придет.

— Значит, мужчин охранять?

— Мужчин.

— А женщин от мужчин не охраняют?

— Женщин — нет.

— Значит, так выходит, — Павлик схватывает Умитбаева и насильно сажает рядом с собой, — так выходит, что люди не только не запрещают больным мужчинам ходить туда, а еще с доктором заботятся, чтобы они не заболели? А если больной придет и заразит женщину, за это не бьют, и в тюрьму не сажают? Этому ничего? Вот это здорово! — Снова он схватывает виски похолодевшими пальцами и снова шепчет вздрагивающими губами: — Вот жизнь! — В растерянности он идет в комнату для занятий и, подавленный, садится на свою парту. Рядом с ним садится и недоумевающий Умитбаев.