Вот как узнал Павлик все тайное, что люди никак не хотели ему объяснить… И узнал так грубо, цинично, под смех и неприличные жесты, узнал извращенно и больно, как никогда не думал узнать. Кровь словно капала из сердца; оно болело и никло; желтые, уродливо проросшие побеги нового знания касались струн сердца, самых священных и тайных; отчего же то, что необходимо было узнать, вливалось в душу при такой грязной обстановке? Вот к чему привели люди, молчание людей. Странная связь живой девочки с печальными глазами и мерзких, отвратительных фотографий наполняет ум объясняющим знанием. Учителя молчали, а ученики объяснили все.

Дальше и дальше думает Павлик. Ночь немыми глазами звезд смотрит ему в лицо.

Он вошел раз утром в кабинет дяди Евгения. Двери комнаты были раскрыты настежь, словно приглашали войти. Дядя Евгений сидел в кресле в халате, а на коленях у него сидела девушка-горничная с развитыми волосами; плечи и руки ее были обнажены. Ведь это словно с них показал Митрохин ему фотографию. Ведь это дядя Евгений Павлович был изображен на ней! Как было ясно теперь все это, как безжалостно ясно.

Но нет, нет, это были не люди — это были звери, сытые звери, ожиревшие от праздности; люди не таковы, и он видел одну, и была она золотоволосая, нежная, с печальным притаенным взглядом. Она была красива, как ангел; недаром природа давала прекрасным людям прекрасное лицо, все на нее клеветали, и Павлик прокрался тогда к ее дому с мольбою, чтобы она простила его, и что же увидел? Он увидел, как она шла к купальне в белом платье, похожем на облако; ее глаза были ласково приопущены, золотая коса сияла короною на голове. Могла ли она, такая чистая, поступать нечисто? И вот вошла она в купальню, и дверь прикрыла, а потом грубый кашель раздался за Павлом, и появился тот же, любивший горничную, дядя Евгений и подошел к купальне, в которой была золотоволосая, и постучался в дверь ее, и вошел… Ведь и это, даже это, словно было изображено на картинке, и чудовищно-странно было видеть, что у обнаженной, лежавшей перед мужчиной женщины было на фотографии такое же прекрасное непорочное лицо… Да ведь и глазочки у живой девочки сеновала были ясненькие и невинные, как свечечки!

— Что же это? Что? — угрожающе спрашивает кого-то Павлик и сжимает кулаки. Почему же так все люди сделали? Или только около него такие, а есть и другие, чистые, только подле Павла их нет? Кто велел? Кому это нужно было, чтобы окружали Павлика все этакие, чтобы они так просвещали его, так грубо и страшно? Зачем все это узнал Павлик, в каких целях и для кого?

Да, существует какая-то таинственная связь между мужчиной и женщиной, это стало ясно из сопоставления живого с картинками. Делают что-то мужчины с женщинами, причем женщины от этого смущаются или плачут, как мама, а мужчины предпочитают молчать. Но более, чем когда-либо, все стало ясным вот там, на казенном сеновале.

Дрожа, озираясь беспомощно, Павлик садится на кровати. Да что же это, что? Когда конец этому будет, и люди станут жить по-иному, и рассеется жуткий покров, и разъяснится тайное?.. Только начал осознавать жизнь Павлик, и первое же ощущение было полито грязью, и первые же уроки изошли не от взрослых, а от самих детей: не дождавшись, дети стали все объяснять себе сами, и начали с отвратительных фотографий, а затем устроили ставку с живой, ставку на жизнь по две копейки.

Да, оставленные, забытые, дети как-то решали сами уравнения с неизвестным: решил свою задачу Чухин, был иксом в уравнении Пищиков, так или иначе разрешил свою теорему ужасный Клещухин, а взрослые продолжали высокомерно поджимать губы и ставить в карцер, упирая на латинские глаголы да на двух купцов, выехавших со своим ненавистным товаром из разных городов: А и Б.

В спокойном сне спокойно дышат спящие вокруг на пансионских постелях. Отчего они все спят так слепо и равнодушно, а бодрствует за них только Павлик один? Почему никто не думает об этом, а ядом мысли встревоженной отравлена его голова, его, пятнадцатилетнего, с этими черными, еще непорочными, мучительно приподнятыми бровями?..

Отемневшими глазами смотрит он вокруг, словно пытаясь высмотреть скрытое, открыть завесы равнодушно обойденного зла.

Зачем именно ему, и еще в пятнадцать, еще в десять лет, были заложены в сердце эти жуткие и горестные мысли, а кругом все растут так слепо и сыто, принимая жизнь так просто, так, как она к ним идет?

Ведь они так спокойно вносили Брыкину у сеновала свои копейки. Они уходили, видимо, довольные, втайне презирая эту живую модель, девочку с невинными испуганными глазами; отчего же Павлику она кажется такой обиженной и чистой со своими алыми испуганными губками, мучительно шепнувшими: «Скорее!..» Не ее презирать, а этих казенных воспитателей, погруженных в мертвые свои выкладки среди мертвых стен. Это они устроили детям школу жизни на сеновалах. Когда же темные сеновалы сменятся светлою школой, когда стены падут?

Да, какое широкое, неразобранное, нераспаханное поле; как много живой и неотложной работы, а кругом спят «отечеству на пользу» слепцы с закрытыми глазами, недвижные, молчаливые ряды котят, а в углу и. сам кот, бородатый воспитатель, и взмокшая утлая бороденка его торчит гвоздем.

Он знает, он горделиво изучил свои латинские исключения и спокоен; а вот маленькое, сбитое живое исключение сидит в сторонке на жестком, плюгавом казенном матраце и беспомощно водит по сторонам глазами, силясь найти ответ.

Но немы от века казенные каменные стены, молчит казенный одобренный пансион, мертвый дом науки и страха. И равнодушно коптят в сумраке утра столетние проржавевшие лампы, от мигания которых, чудится, только еще темнее. Когда же свет появится?.. Когда «родители и учителя», «наставники и воспитатели», занятые мертвыми глаголами «отечеству на пользу», услышат живой глагол сердца, вступающего в жизнь?..

Да, вот и подошло оно, познание. Кончилось отрочество, юность стучалась в двери. И странно и жутко было, что знание, грубое, темное, изуродованное «системой» знание, подошло именно тогда, когда время называлось единственным, невозвратным, пахучим, как сирень, словом юность.

Весна. В роще за рекою, под распускающими клейкие листки тополями, среди кустарников, покрывшихся молодым зеленоватым пухом, под высоким обжигающим солнцем сидит Павлик. Рядом с ним на той же скамье Зиночка Шевелева.

Тихо. Полдень. В вершинах деревьев неустанно возятся какие-то птицы. Слетают на землю, на кусты, и все парами, переговариваясь друг с другом о чем-то.

Чуть веет ветер. Вся в зеленом перламутровом свете пронизанной солнцем листвы сидит Зиночка. Солнце бросает лучи, прямые, золотые, палящие. Так хорошо подставить ему не покрытую фуражкой голову. Отчего этот звон несмолкаемый не в воздухе? Звенит ли это солнце золотое? Или звенят немолчно крылья птиц перелетающих, крылья бабочек и стрекоз? А может быть, этот звон исходит из сердца Павлика, которому только что исполнилось шестнадцать лет?

Недвижим стоящий на каменной круче город, недвижима вода еще не вполне вошедшей в берега реки. Река дремлет, обожженная солнцем, точно дремлют испускающие ослепительное сияние купола церквей. Уснувший на другой стороне реки город кажется чужим, неважным, опрокинутым в воде, оставленным навсегда; или важно не то, что в городе, а то, что в сердце? А что в сердце? Не знает Павел, хоть и чувствует, что зажглось в нем новое. Откуда — не знает и этого; может быть, исходит оно от сидящей рядом Зиночки Шевелевой, или от солнца исходит, от сияния реки, или от весны это? А что это — неясно.

Ясно только одно, что неясно. Чувствуется лишь, что хрупко на сердце, стыдливо и сторожко, и опасность какая-то завелась и сладость, но как все это понять?

Быстрые, теплые, что-то таящие взгляды Зиночки наполняют сердце тревогой. Зачем она глядит так на него странно, чего хочет, и почему он, Павел, шестиклассник, в этот светлый, сияющий, опоенный солнцем день не отправился из пансиона к тете Нате в обычный отпуск, а нанял на реке лодку и поехал в рощу с Зиночкой Шевелевой, о которой за час и не думал, о существовании которой забыл? Отчего это бывает так?