Не до Зиночки было: шли экзамены, правда, шли благополучно, и уже заранее было можно сказать, что Павел — шестиклассник, но не помышлялось о Зине вплоть до того, как перед глазами появилась она.

В белом легком костюме, в белой шляпке, словно сотканной из пара, походила она на белое облако, спустившееся на землю. Смуглые щеки ее заалели, когда она увидела Павла, и все так же цвел мальвами ее насмешливый рот. Павлику даже странно стало, что он все эти месяцы о Зине не вспомнил ни разу. Зина так и сказала ему:

— Вы совсем про меня забыли. Вы, говорят, пишете стихи.

Павлик покраснел. И от первого и от второго. Он краснел все по прежнему — мгновенно и крепко, но ведь и в самом же деле и то и другое было достаточно стыдно.

— Откуда вы про стихи узнали? — растерянно спросил он, а Зиночка рассмеялась.

— Ну, разумеется, от Нелли! Она украла у вас тетрадку и показала мне.

— Все это неправда! Их никто не украл! — снова покраснев, обиженно возразил Павлик.

И опять засмеялась Зиночка звонко и оскорбительно.

— Вот я и удостоверилась, что вы пишете стихи.

Теперь Павел бледнеет от досады. Как сумела провести его эта женщина! Положительно, он неосторожен, он не умеет держать язык за зубами — скоро все в городе станут болтать о его стихах.

— Извините меня, я спешу по делу! — нахмурив брови, строго сказал Павлик и, приподняв фуражку с веточками, зашагал куда-то вперед.

В смущении, в стыде он не видел дороги. Он пришел в себя лишь тогда, когда перед ним в упор поднялась серая башня памятника. Городовой внимательно смотрел на рассеянного молодого человека. Чтобы скрыть смущение, Павлик прочел вслух несколько строк надписи на доске, потрогал буквы пальцем и присел на скамью.

Но не давали ему в тот день покоя. Запахло духами, сладостью резеды; он поднял голову — опять рядом с ним Зина Шевелева сидит.

— Это такое-то у вас дело! — насмешливо говорит она. — Я нарочно проследила за вами: у вас здесь свидание назначено!

«Милостивая государыня!» — хотел в гневе воскликнуть Павлик, но вспомнил, что недавно так говорили в какой-то пьесе в театре, и промолчал. «Ну, ну, тоже, и женщина!»

А Зиночка уже дергает за рукав.

— День чудесный, на небе ни облачка, хорошо бы нам с вами прокатиться в лодке!

Так вот и вышло, что хоть и сердился Павлик, а нанял лодку, и перебрались они в рощу, на другую сторону реки. Не мог же он ей в этом, как кавалер, отказать?

Однако раздражение стихло, лишь только они двое уселись в лодку.

Что-то новое и, пожалуй, приятное было в этом катанье. Во-первых, Павел мог показать перед гимназисткой, как хорошо он умеет грести; затем об этой прогулке можно было бы рассказать кое-кому в пансионе, и это прибавило бы шестикласснику весу; наконец, и помимо всего этого ощущалось удовольствие в том, чтобы побыть с барышней один на один посреди реки, этого тоже было нельзя отрицать.

Река глубокая, быстрая, посредине нее можно было покачать лодку так, чтобы Зиночка испугалась и почувствовала к нему более уважения; надо же проучить ее за некоторые проделки, — вообразить только, как-испугается она, когда он, Павел, накренит лодку!

Но не испугалась Зиночка. Как ни раскачивал свою ладью Павлик, как ни измерял глубину реки веслом, чтобы доказать, что «посредине не было дна», — не пугалась цыганочка, только смеялась, показывая острые зубы лисички. Так, не прибавив к себе уважения, и причалил к берегу Павел. Только вот когда выходили они на берег и лодка сильно закачалась, Зина слегка вскрикнула, но тут же ловким прыжком соскочила на берег и так повисла на Павлике, прижавшись грудью, что он чуть не опрокинулся.

— Я не ушибла вас? — крикнула она.

— Нет, нисколько. — Павел потер шею совсем незаметно.

— Я очень тяжелая, и притом я вас старше.

И снова обиделся Павлик.

— При чем же здесь возраст?

Пошли вдоль берега. Прошлогодние желтые листья шептались под ногами, а над головою цвела все та же весна.

Весна цвела и в глазах и на губах Зиночки. Дыхание ее благоухало, благоухали волосы и обнаженные загорелые руки. Страшно было коснуться до них.

— Неужели вы сердитесь на меня? Неужели вы можете сердиться весною?

И растаяли под этими звуками девичьего голоса последние тени недовольства.

— Вот когда вы улыбаетесь, вы еще красивее!

— Послушайте, изменим тему нашей беседы! — сказал Павел громко, но тут же ужаснулся, вспомнив, что и эту фразу он недавно услышал в театре. Положительно, все слова уже сказаны на свете, нельзя было проговорить ни одной фразы, которая не была бы ранее него написана в книге. Как осторожно надо выражаться! Хорошо еще, что, по-видимому, Зиночка не была на той пьесе, — она не удивилась.

— Весною все люди должны быть теплыми! — Она говорила задумчиво, точно сама с собою, и не походила на ту оживленную, насмешливую, острую, какой бывала она в городе. — Все должны быть красивые и добрые… А вы… вы любите красоту?

Вопрос был поставлен так ясно и крепко, что Павлик вздрогнул. Не ожидал он таких разговоров, таили они в себе что-то опасное, от чего следовало сторониться.

— То есть как это «красоту»? — озадаченно спросил он.

— Ну, любите ли прекрасное или вы к нему равнодушны?

Павел важно ответил:

— Человек, как одухотворенное существо, должен любить прекрасное!.. — ответил и обомлел — ведь и это было где-то написано. Угораздило же его тяпнуть из хрестоматии!

Но опять не приметила ничего Зиночка.

Вероятно, она была погружена в свои собственные таинственные, непонятные Павлику мысли. Нет, ничего нельзя было понять в этой девушке, которая шла так близко, совсем рядом с ним по лесу.

— А я, по-вашему, красивая? — вдруг повернувшись к Павлу всем лицом, всем телом, распластав в воздухе руки, спросила Зиночка.

Все решения исчезли и провалились. Стало страшно. Молчал Павлик и Глядел на Зину. Теперь она побледнела, они были одни в лесу, и оттого, что-они были одни, побледнел и Павел.

— Да, вы красивая… вы, конечно, очень красивая… — Едва слышно прошептал он. — Вы похожи на цыганку.

И рассмеялась Зина злым и прекрасным, опасным, раздражающим смехом.

— И вот — я сейчас вас съем.

Поглядел ей в лицо Павел. Лицо было теперь хищное, некрасивое. То, что лицо ее стало некрасивым, тотчас же передалось и его лицу, и сейчас же, как в зеркале, это заметила Зиночка, и лицо ее мгновенно стало обычным.

— Я пошутила, а вы испугались, вы еще маленький! — с тихим извиняющимся смехом проговорила она.

Она старалась говорить теперь о другом — обыкновенном, но взворохнулось на душе Павла чувство острой тревоги. Впервые он был наедине, так близко, с молодой девушкой, и это казалось опасным.

Но грело солнце. Выжигало оно на душе тревожное. Слишком доверчиво свешивались над головами юные листки деревьев, слишком радостно перекликались птицы, слишком ласкова была тишина, чтобы чего-то страшиться. В сущности, он, Павел, мужчина — с этим никто не спорит. Да, конечно, сейчас он один, но ему шестнадцать лет, силен он и ловок; если бы ему помериться силами с Зиной, верх остался бы за ним. Чего же опасаться?

Нет, надо было мысли об опасности оставить и наслаждаться только тем, что хорошо. А хорошего было много. Были чудесны и солнце, и ветер, и склоненные над головами ветви тополей, источающих сладкие ароматы; и трава весенняя, юная, умытая, веселилась, припадая к ногам; и птицы радовались звонко, и небо висело, как синяя хрустальная чаша, и Зиночка была тут же с этими залитыми тенью глазами, с этим алым ртом, с этими узкими невинными кистями рук, упавших на колени. Как мог страшиться ее Павлик, когда она теперь так слаба и беспомощна, как поникла под солнцем ее тонкая смуглая шея, и жилка бьется робко, как голубое крыло стрекозинки, у выреза ее белого платья, под острым подбородком.

Чего боялся он, когда вокруг было так сладостно? Да, теперь было сладко до жути, и это был не тот животный страх, было какое-то устрашение неизвестностью, устрашение неведомым, что крылось в этой девушке, сидевшей так неподвижно, дышащей загадочно. От этого чувства не опасно на душе, а сторожко; если опасно, то в каком-то совсем ином смысле, не так, например, как было бы жутко потонуть в воде, набравши в рот тины и водорослей. Эта опасность если и тревожила, то так, что на душе взмывало сладкой дрожью и улыбкой, а если стыдом, то радостным и манящем.