Внезапно свет зажегся в тревожном сумраке жизни Павлика: его мать переехала в город на житье. И не только переехала: она купила в городе дом, и теперь они могли жить вместе, никогда не разлучаясь.

Как это случилось, как могло случиться, Павел долго не понимал. Радостью пришибло его, он потерял соображение и только смеялся. Впрочем, он даже заплакал, когда вошел в новый дом.

Но и мама, его милая мама, была много виновата в том, что Павлик долго не догадывался об ее намерении переселиться. Она скрыла от него, она желала сделать ему сюрприз, умолчала о том, что ей досталось наследство от московской бабушки — три тысячи восемьсот рублей, — она привела Павлика в дом и только тогда сказала:

— Этот дом принадлежит тебе и мне, маленький, мы купили его!

В радости она сама запуталась: она назвала сына «маленьким», а ведь Павлу шел семнадцатый, он мог бы обидеться, если бы не радость.

И еще была странность в этом деле — случайная, но примечательная. Дом, который мать Павлика приобрела в городе, был куплен у матери Зиночки Шевелевой. И это был тот самый маленький дом, куда раз привела Павла Зиночка на оладьи, где был он жестоко оскорблен, откуда бежал через окно — как в свое время Григорий Отрепьев.

Лишь увидел дом Павел — краска залила его лицо.

— Ты разве знаешь этот дом? Ты бывал в нем? — с удивлением спросила Павлика мать.

Отвернулся и нахохлился: лучше было умолчать, не рассказывать.

— Я очень, очень рад, милая мамочка, что теперь у нас есть дом.

Низкое темноватое здание серело перед ними; окна приходились в уровень с плитняком тротуара, та же желтая старая с гвоздиками дверь встретила их знакомым молчанием.

— Конечно, это не богатый дом, это полуэтаж, но изнутри не видно, что стены в земле, — сказала Елизавета Николаевна довольным голосом. Понятно, что более всего ее прельщала возможность жить с сыном неразлучно. Наконец-то судьба сжалилась над нею: правда, Павлика из пансиона взять было нельзя, денег на ученье и на житье недостало бы, но теперь можно будет видеться с сыном каждый праздник, каждое воскресенье; на Рождество и Пасху отпуска продолжались по две недели, но главное — сознание того, что сын тут же, в том же городе, каждый день теперь можно видеть его!

— Я, мама, в такой радости, в таком восторге! — начал было Павлик и смолк сконфуженно. Им отворили дверь.

Рябая женщина взглянула на Елизавету Николаевну подслеповатыми глазами и, узнав ее, стала искательно улыбаться. Чувство гордости за мать и попутно за себя наполнило Павлика. Вот уже в них заискивают! Погодите только, дайте ему кончить гимназию, а потом… когда его поэмы печатать будут, да пьесы, да повести…

— А за сколько ты купила этот дом, мама? — громко спросил Павел, желая, чтобы услышала прислуга.

Мать ответила скороговоркой:

— За три тысячи четыреста. — И, указав глазами на женщину, добавила по-французски: — Мы поговорим об этом потом!

Павлик несколько опешил. Три тысячи четыреста! Это были не очень большие капиталы. Значит, не такое наследство было получено, чтобы очень загордиться.

Но думать об этом было некогда: в темноватой прихожей их встретила пожилая сутулая женщина с печальным лицом, а из-за ее спины выглядывало улыбающееся лицо Зиночки Шевелевой.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — сказала мать Зиночки, и косицы-вихры ее задрожали над ушами. — Желаю вам долгой и счастливой жизни на нашем месте, хлеб вам да соль.

Она поцеловалась с Елизаветой Николаевной и обратилась вопросительным взглядом на Павлика.

— Неужели, мама, вы его не вспоминаете? — спросила Зина и насмешливо улыбнулась. — Он у нас оладьи с маком ел!

Покраснел Павлик, она опять засмеялась, да еще при матери: он так и не отведал тогда пампушек, да и досуг ли было, когда выскочил через окно!

— А вы не обращайте на нее внимания, она шалая! — успокоительно говорит Клавдия Антоновна; по заалевшим щекам Павлика догадалась она, что здесь дело было нечисто, и принимается за посуду и чайницу. — Вам сколько сахару, Елизавета Николаевна? Или вы с медком?

— Он с медком! — тихонечко шепчет Зина — так тихонько, чтобы услышал только Павлик. — Или вы — с ледком?

Отодвигается от дерзкой и осматривается гимназист. Морщит брови. Да, вот он снова в этой комнате. Полы те же, желтые, местами протертые добела; стены в зале лоснятся масляной краской, тот же «Король-жених» красуется в засиженной мухами рамке. Все это— и полы, и стены, и даже, может быть, «Король-жених» — принадлежит теперь им, маме и Павлику.

— А вы теперь куда думаете поехать? — спрашивает бывшую хозяйку Елизавета Николаевна.

— На лето к сестре в Костромскую губернию, а осень и зиму будем жить по соседству: я уже сняла у полковницы Табунковой насупротив мезонин.

Вздрагивает Павлик. Он, значит, будет жить «насупротив» Зиночки. Вот наказание!

— А скажите, зачем это вы дом свой продали? — с чистым сердцем задает он вопрос Клавдии Антоновне, и мама конфузится и укоризненно взглядывает на Павлика, а Зиночка, эта скверная, насмешливая девчонка, вдруг начинает безудержно хохотать. Павлик сразу понял, что он допустил бестактность.

Однако старая женщина объясняет с добродушием:

— А оттого, что трудно содержать дом стало, молодой человек: задолжала я за эту сорвиголову, за ученье ее, вот и пришлось продать домишко. Как кончит, поступит в учительницы, опять оперимся.

Зажегшаяся радость меркнет на душе Павлика. Не очень-то приятно делаться домовладельцем. Одному радость — другому горе. То, что составляет для одного счастье, является несчастьем других.

— Значит, мы воспользовались вашим трудным положением, — упрямо и громко говорит он и бледнеет под внимательным и пристальным взглядом матери. Зина тоже стихла и смотрит на него. Одна только Клавдия Антоновна спокойна, как всегда.

— Нет, вы нас ничем не притеснили, — говорит она ровно и мерно перетирает посуду. — Все равно мне надо было продавать, а скупщик Звонарев предложил всего три тысячи. Я рада, что хоть хорошим людям досталось.

Что это? Под столом на пальцы его ложится атласная жаркая ручка. Ложится и греет так крепко и ласково. Не смеет он поднять глаз на Зину: ведь это ее рука прильнула, к нему.

Пытается он освободить руку — не может. Собственно говоря, если бы потянуть сильнее, освободиться бы можно, но тогда все обратят внимание — лучше не двигаться, сидеть так.

О чем-то давнем, далеком и печальном, о смерти какого-то Игнатия Порфирьевича говорят две женщины, а на пальцах Павлика все лежит, все их греет милая девичья атласная жаркая рука. Поднимает он наконец взгляд. «Будет же, в самом деле!» А ее взгляд так тих и радостен, так ласков и незлобен и вовсе не смешлив. Отчего это? Отчего темные глаза перед ним как свечи теплятся, невинно и тихо? Отчего она, эта задорная, не смеется, не шутит, а сидит так, точно растрогана она?

— Вы добренький, вы славненький, я вам этого никогда не забуду.

О, какой тонкий шепот! Как иголочки, как золотые паутинки проникает он в сердце. Как тает тревога! И мысли уходят и тают, как облака. Как горят глаза этой девушки, как стихла она!

Как бы то ни было, появился дом.

Павлик домовладелец, его фонды поднимаются, теперь в «свой» дом можно будет даже богача Умитбаева пригласить. Три тысячи да еще четыреста! Экие все-таки деньги бывают на свете. Каково, главное, могущество их. Появились откуда-то, отсчитал кто-то эти три тысячи и четыреста, и жизнь Павлика изменилась в корне, так изменилась, что маме оказалось возможным покинуть деревню со злой теткой Анфой, а ему, Павлу, ходить к маме всякий праздник в собственный дом.

Начал прежде всего устраивать «собственный дом» Павлик. Он один был в доме мужчина, вся забота на нем, нельзя было еще теперь заставлять трудиться милую маму. Поредели ее чудесные волосы, виски засеребрились, морщинки яснее отпечатались вокруг кротких и нежных глаз… Нет, уж довольно поработала, теперь будет отдыхать, теперь за работу примется Павел, ему уже семнадцатый, он может все делать — может на охоте уток стрелять, чтоб приносить в дом для матери пищу, и наколоть дров может, и печь истопить.