Василиса упала на колени, цепляясь за свой посох, а её дыхание вырвалось хрипом, тяжёлым и судорожным. Она видела их уход: видела свет, крики, тьму, и знала, что всё только начинается, что самое страшное ещё впереди. Голоса кричали теперь в её голове, громче, настойчивее, и каждый крик был острым, как нож, вонзающийся в виски:

— Она ушла… она наша… ты следующая…

Портал дрогнул, края его заколебались, но не закрылись — остались открытыми, мерцающими, пульсирующими, как рана, что не затягивается. Свет перстня угас, растворился во тьме, но голоса остались, они продолжали кричать, они смеялись, тянули свои лапы к ней, Василисе, к часовне, к её Клинцовке. Василиса до боли в пальцах сжала посох. Она знала, что Лена открыла дверь. Знала, что Междумирье теперь ближе, чем когда-либо. И знала, что ей придётся войти туда, если она хочет это остановить навсегда.

Часовня затихла, но тишина эта была ненастоящей. Она была живой, дышащей, словно старые обшарпанные временем стены шевелились и ждали, ждали, ждали. Василиса с трудом поднялась на ватных ногах и её взгляд застыл на портале — на тьме, что смотрела обратно, на огоньках, горящих в ней, как глаза, ждущие добычу.

Сумерки угасали, растворяясь во тьме, словно пепел, сметённый ветром с остывшего костра. Воздух был сырым, холодным, с запахом гнили и плесени, смешанным с едкой горечью, будто где-то под землёй тлело что-то живое.

Василиса стояла у алтаря, сжимая в своих руках посох. Её хриплое дыхание вырывалось наружу и растворялось в темноте, а каждый вдох был горьким, с привкусом крови. Развязанный мешок лежал у её ног, а его содержимое, банки с травами, кости, книга, блестело в слабом свете портала, что мерцал над алтарём, овальный, с краями, дрожащими, как раскалённый металл. Тьма за ним дышала, пульсировала, и далёкие огоньки в ней горели, как глаза, ждущие добычу. Голоса шептались в голове старухи, низко, хрипло, с эхом, доносящимся из глубины:

— Ты не остановишь её… она наша… ты следующая…

Василиса знала, что Лена ушла в Междумирье. Знала, что перстень открыл дверь, и шёпот, а иногда даже крики, что бились в её сознании, были лишь началом. Она сжала посох сильнее, до боли в костяшках, и её взгляд застыл на портале. Ей нужно было туда. Нужно было увидеть, понять, остановить. Но одной ей не войти — не хватит сил, не хватит жизни. Ей нужен был проводник.

Она медленно опустилась на колени, с хрустом в старых костях, и развязала мешок шире. Пальцы её прошлись по банкам, стеклянным и мутным, и она вытащила три — с травами, пахнущими горечью, мхом и чем-то кислым, как уксус. Открыла их одну за другой и высыпала содержимое на алтарь — горстки чёрной, серой и бурой пыли закружились в воздухе, как пепел от костра. Запах ударил в ноздри, резкий, едкий, с ноткой полыни и плесени, и она вдохнула его, глубоко, жадно, чувствуя, как он оседает в горле, как жжёт лёгкие.

Из мешка она достала мелкие, птичьи, пожелтевшие кости и со всей силы, до хруста сжала их в ладонях, так, что они превратились в пыль, которая осыпалась на алтарь и смешалась с травами. Раскрытая книга лежала рядом, открытая на странице с размытыми от времени буквами. Василиса провела пальцем по строчкам, шепча гортанные, низкие, с шипением, как ветер в сухой траве, слова:

— Кровь зовёт… кость отвечает… тень поднимается…

Потом она взяла старый нож, рукоять которого была отполирована её ладонями, а лезвие покрыто пятнами ржавчины. Поднесла его к левой руке, медленно, с тяжестью, и резко, глубоко резанула по ладони. Кровь хлынула и закапала на алтарь, шипя, испаряясь в воздухе, смешиваясь с травами и костями. Василиса сжала кулак и капли стали падать быстрее, громче, с влажным звуком, словно дождь по камням. Запах её крови — металлический, горячий — заполнил часовню, перекрыл гниль, перекрыл серу, и она вдохнула его, чувствуя, как он обжигает горло, как стекает внутрь.

Василиса взяла три сухие скрутки трав, связанные грубой нитью, и положила их на алтарь, в треугольник вокруг крови. Поднесла спичку, чиркнула и огонёк вспыхнул, слабый, дрожащий, осветив её морщинистое лицо, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Она подожгла скрутки одну за другой, и пламя поднялось, синее, зелёное, красное, с шипением, как змеи, ползущие по углям. Дым взвился вверх, густой, ароматный, с ноткой полыни, мха и крови, закружился в воздухе, заполняя часовню. Он был живым, шевелился, как тени, и поднимался к потолку, цеплялся за щели, за крест, висящий над алтарём, кривой и облупленный.

Она встала в центр треугольника, чувствуя, как дым обволакивает её ноги, поднимается выше, к груди, к лицу. Ладонь её кровоточила, капли падали на пол, и каждый удар крови отдавался в ушах, громче, чем голоса, шептавшиеся в голове. Она подняла руки, медленно, с тяжестью, и её низкий хриплый голос разнёсся в пустоте:

— Марина… дочь крови моей… приди… покажи мне путь…

Дым задрожал, сгустился, и воздух стал холоднее, острее, как лезвие, приставленное к горлу. Портал над алтарём дрогнул, края его заколебались, и из тьмы, той - бесконечной, с огоньками, горящими, как глаза, — шагнула фигура. Прозрачная, сотканная из света и мглы, она повторяла черты Марины — худое лицо, тёмные волосы, глаза, глубокие и мутные, как вода в заросшем пруду. Но голос её был искажён, надломлен, смешан с шёпотом голосов Междумирья:

— Бабушка… они внутри меня…

Василиса замерла, чувствуя, как холод пробирает кости, как сердце сжимается в груди. Марина стояла перед ней, дрожащая, с руками, протянутыми вперёд, и дым обволакивал её, цеплялся за призрачные ноги, поднимался выше, к лицу. Глаза девушки, мутные, пустые блестели в свете огня, а голос становился всё громче, хриплее, с эхом, словно крик из колодца:

— Они шепчут моё имя… я растворяюсь…

Василиса шагнула к правнучке, протянула руку, но пальцы прошли сквозь призрачную плоть, оставив только холод, пробирающий до костей. Она сжала кулак, до боли, кровь её капнула на пол, смешалась с дымом, с огнём, и голоса в голове ожили, стали громко, хрипло, с треском, как ломающиеся сучья кричать:

— Она наша… она ушла… ты не заберёшь её…

Старуха упала на колени, сжала книгу в руках, и страницы её затрещали под пальцами, ломаясь как сухие листья. Она принялась шептать гортанные резкие слова на древнем языке и дым начал сгущаться, пока не стал чёрным и густым, как смола. Огонь на скрутках вспыхнул ярче, синее пламя поднялось выше, зелёное закружилось вокруг, красное зашипело, как кровь, кипящая на углях. Алтарь задрожал, трещины на нём расширились, и кровь Василисы потекла по камню, впиталась в него, испаряясь в воздухе.

— Покажи мне путь… — выдохнула она, и голос её сорвался на хриплый, почти беззвучный шёпот. Она подняла взгляд, и Марина шагнула ближе, её призрачные ноги оставили слабый след в пыли. Её лицо исказилось, глаза сузились, и голос стал криком, таким громким, надрывным, с эхом, что от него задрожали стены часовни:

— Они держат меня… они тянут… я растворяюсь!

Дым сгустился вокруг Василисы, обволок её, как саван, и свет портала, красный, пульсирующий ударил в неё, ослепил. Она упала вперёд, вцепилась в алтарь, и мир поплыл, растворился в тьме. Сознание дрогнуло, пошатнулось, и перед глазами вспыхнули коридоры — бесконечные, с рунами, горящими зелёным, с тенями, длинными и извивающимися, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Голоса кричали, громче, настойчивее, и каждый крик был острым, как нож, вонзающийся в виски:

— Ты пришла… ты наша… ты не выйдешь…

Василиса открыла глаза, но часовня исчезла. Она стояла в Междумирье, в коридоре, тёмном и холодном, с полом, покрытым пылью и костями. Марина стояла рядом, дрожащая, с лицом, искажённым страхом, и её слабый, надломленный голос шепнул:

— Они здесь… они ждут… иди за мной…

Василиса сжала посох и шагнула за вперёд, во тьму, что дышала, шевелилась и кричала.

Междумирье встретило Василису густой и вязкой, словно смола, вытекшая из гниющих недр, тьмой. Коридоры тянулись бесконечно, их стены, чёрные, покрытые трещинами и слизью сочились влагой, которая капала на пол, тяжёлая, с запахом ржавчины и гнили. Руны, вырезанные в камне, горели тусклым зелёным светом, пульсировали, как вены под кожей умирающего зверя, и каждый их толчок отдавался в воздухе низким гулом, от которого ныли зубы. Пол был усеян пылью, костями, мелкими, ломкими, с остатками плоти, что свисала клочьями, серыми и влажными, и лужами, чёрными, маслянистыми, с поверхностью, дрожащей, как глаз, ждущий жертвы. Воздух был холодным, сырым, пропитанным едким смрадом, в котором запахи плесени, крови и тлена смешались в густую пелену, оседавшую в горле, словно пепел от сгоревшего мира.