Она знала, что Марина мертва. Чувствовала это в холоде её кожи, в тишине её груди, в пустоте её глаз. Но смерть эта была не обычной — не болезнью, не случайностью. Это было нечто другое, что-то, пропитанное гнилью погоста, запахом крови и шёпотом, который она слышала в утреннем ветерке. Василиса сглотнула, горло её сжалось, оставаясь сухим и шершавым, как кора старого дуба, а потом зашла в избу. Дверь скрипнула за ней, громко, протяжно, и звук этот разнёсся по двору, растворился в тумане.

Внутри было темно, душно, пахло прелой соломой и травами, что висели под потолком высохшими и ломкими связками. Половицы гнулись под шагами старухи, скрипели, как старые кости, и каждый звук отдавался в ушах, усиливая тишину, что давила на виски. Стены, потемневшие от времени, покрылись пятнами плесени, а в углу, у печи, копилась паутина, густая и серая, словно саван. Василиса поставила миску с кровью на стол, ту самую старую, металлическую, миску с синими цветочками по краю, которые теперь были заляпаны алыми потёками. Кровь в ней застыла и покрылась густой жирной коркой, а её металлический, тошнотворный запах смешивался с духотой избы и обволакивал все вокруг, словно дым.

Она подошла к шаткой полке у стены. Старуха взглядом прошлась по стоявшим на этой полке жестянкам с этикетками, выцветшими до неразборчивых пятен. Взяла три из них с толчёными травами, пахнущими горечью и плесенью и вернулась к столу. Открыла их одну за другой, медленно, с хрустом пробок, и по щепотке сыпанула в миску. Пыль трав закружилась в воздухе, осела на кровь и запах стал резче, едким, как дым от костра, в котором жгут мокрые ветки. Василиса взяла деревянную ложку, потемневшую от времени, и перемешала смесь, чувствуя, как та густеет и липнет к дереву, словно живая.

Она достала из кармана маленькую серебряную фляжку с давно стёршейся гравировкой. Отвинтила крышку и капнула в миску несколько капель, прозрачных, с запахом спирта и чего-то горького, острого, как уксус. Смесь зашипела, тихо, едва слышно, и пузырьки поднялись на поверхность, лопаясь с лёгким треском. Василиса взяла три скрутки сухих, ломких, связанных грубой нитью трав и положила их на пол, в треугольник. Поднесла спичку, чиркнула и огонёк вспыхнул, слабый, дрожащий, осветив её морщинистое, с тенями, глубокими, как трещины в земле, лицо. Она подожгла скрутки одну за другой, и дым поднялся вверх, закружился в воздухе, заполняя избу густым, ароматным, с ноткой полыни и мха, запахом.

Василиса встала в центр треугольника, чувствуя, как дым обволакивает её ноги, поднимается выше, к груди, к лицу. Она поднесла миску к губам, медленно, с тяжестью, будто поднимала камень, и вдохнула — глубоко, жадно, втягивая запах крови, трав и спирта. Глаза её подёрнулись белёсой поволокой, зрачки сузились, растворились в чём-то сером, и мир вокруг поплыл, стал мутным, как вода в заросшем пруду. Она сделала глоток и кровь потекла по её губам, капнув на сорочку. Потом ещё и ещё один, и каждый глоток давил на горло, обжигал, как угли, проглоченные живьём.

Она запрокинула голову, и тут же резко, словно молния ударила в сухое дерево, к ней пришло видение. Мир исчез, изба растворилась, и перед глазами вспыхнула прошедшая ночь: погост, могилы, Игорь, Лена. Она видела всё глазами Марины: пустые глаза парня, кровь на его подбородке, мертвеца, что шевелился, как кукла на нитях, хруст его костей. Лена стояла в центре круга, с перстнем, пульсирующим красным, а её двойник - призрачная сестра, маячила рядом тенью, сотканной из мглы. Ворона лопнула, кровь хлынула на землю, и низкие, хриплые, с эхом, как из глубины колодца голоса шептались в ночи, в голове Марины, в голове Василисы:

— Ты не остановишь нас, старая ведьма… мы идём… мы уже здесь…

Они бились в её сознании, острые, как иглы, и каждый шёпот оставлял тонкий, но глубокий, как рана, след. Василиса сжала миску сильнее, до боли в костяшках, и видение двинулось дальше: Лена уходит, щёлкает пальцами, и горло Марины сдавливает невидимая сила, душит, тянет вниз. Она ползёт, задыхается, умирает на крыльце, и голоса смеются, глухо, с треском, словно ломающиеся сучья:

— Ещё одна душа… ещё одна дверь…

Василиса резко открыла глаза и миска выпала из рук, ударилась о пол, расплескав остатки крови. Грудь старухи тяжело, судорожно вздымалась и каждый вдох был горьким, с привкусом железа и трав. Она знала. Знала, что перстень этот - не просто кольцо или трофей с покойника, это ключ к Междумирью, к месту, где голоса ждут, шепчутся, тянут свои лапы в мир людей. Знала, что Лена — их проводник, их рука, и что она, Василиса, единственная, кто может её остановить.

Она встала, шатаясь и опираясь на стол, где её пальцы оставили кровавые следы. Дым от скруток поднимался выше, заполнял избу, и в нём чудились тени, длинные, извивающиеся, с глазами, горящими белым, как раскалённые угли. Они шевелились, тянулись к ней, и голоса шепнули снова,тихо, вкрадчиво, с угрозой, от которой кровь стыла в жилах:

— Ты не спрячешься… мы видим тебя… мы ждём…

Василиса сжала кулаки так сильно, что её ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. Она знала, что эта ночь — не конец, а начало. Знала, что перстень пробудил что-то древнее, что-то, от чего нет спасения. И знала, что день впереди будет длинным, а следующая ночь — самой тяжёлой в её долгой, изломанной жизни.

День над Клинцовкой вставал медленно, словно больной, тяготящий свои часы без веры в исцеление. Небо, серое и тяжёлое, висело низко, давило на крыши, на деревья, на землю, пропитанную сыростью и гнилью. Туман не рассеивался, стелился густыми клубами, цеплялся за заборы, за траву, за покосившиеся дома, и в нём деревня казалась призраком, растворяющимся в собственной тени. Воздух был холодным, липким, с запахом прелой соломы и земли, смешанным с чем-то кислым, едким, будто где-то под землёй тлели угли. Улицы молчали, их тишина была мёртвой, прерываемой лишь скрипом ставен да лаем собаки, далёким и хриплым, как предсмертный хрип.

Изба Василисы темнела у края леса, отгороженная от деревни тенью деревьев, что подступали ближе с каждым годом, словно хотели её поглотить. Василиса вышла из избы на широкое ветхое крыльцо, просевшее с годами, на котором лежало неподвижное тело Марины. Она сжимала в руках старый тряпичный мешок, с въевшимися в ткань пятнами. Её шаги были тяжёлыми, медленными, и каждый отдавался в половицах, как удар молота по дереву. Она остановилась над правнучкой, задумчиво посмотрела на неё и губы её дрогнули, но глаза остались сухими. Только холод, глубокий и острый, сжал грудь старухи, словно тиски.

Она знала, что это не конец, это - начало. Знала, что Лена — та, с перстнем, ушла не просто так. Видение Марины, пропитанное кровью и шёпотом, показало ей погост, круг, голоса — Междумирье, дышащее за гранью и ждущее своего часа. Василиса сжала мешок сильнее, до хруста в костяшках. Постояв так ещё немного, она отвернулась от Марины, шагнула во двор, где её приветствовал холодный утренний ветер своим резким порывом.

Низкий сарай с крышей, провалившейся в углу, и дверью, висящей на одной петле стоял у края двора. Василиса толкнула её плечом, а в ответ услышала приветственный скрип, громкий, протяжный, словно стон. Внутри сарая было темно, душно, пахло плесенью и старой прелой соломой, которая лежала в углу и была покрыта толстым слоем серой пыли. Она шагнула к полке, шаткой, прибитой к стене ржавыми гвоздями, и пальцы её — сухие, с жёлтыми ногтями — прошлись по банкам, стеклянным и мутным. Она взяла две — с толчёными травами, пахнущими горечью и мхом, — и сунула в мешок. Рядом лежали мелкие птичьи, пожелтевшие от времени, кости, которые она сгребла одной рукой, ощущая, как они хрустят под пальцами, ломаются в пыль.

В углу, под тряпкой лежала старая, в кожаном переплёте, потрескавшимся и выцветшим, книга. Её пожелтевшие страницы крошились по краям, а буквы, выведенные чёрными чернилами когда-то очень давно расплылись, будто слёзы, пролитые на бумагу. Василиса взяла её, осторожно, как ребёнка, и прижала к груди. Это была её книга — её сила, её грех. Заклинания, записанные дрожащей рукой её матери, слова, шептавшиеся в ночи, когда Клинцовка ещё помнила, как дышать. Она сунула книгу в мешок, завязала его грубой верёвкой и перекинула через плечо. Вес его тянул вниз, давил на спину, но она этого не замечала или не хотела замечать.