Лена уверенно шагала прочь от разрытой могилы, ни разу не оглянувшись. Перстень на пальце пульсировал, тёплый, как живая плоть, и каждый шаг отзывался в нём слабым толчком, будто он дышал вместе с той, на чьей руке поселился. А в голове, низко, хрипло, как ветер в трещинах старого дома, продолжали шептать голоса, вызывая дрожь во всём теле. Они не ушли, а просто затихли, притаились где-то в глубине и Лена чувствовала их, чувствовала как они, словно цепкая паутина, обволакивали её сознание.

Призрачная сестра шла следом. Её прозрачная, сотканная из света и мглы фигура растворялась в тумане, становясь почти невидимой. Она молчала, только смотрела, и взгляд её, тоскливый и мягкий, давил на Лену, словно груз, упавший камнем на грудь. Они вышли за пределы погоста, к опушке леса, где деревья расступались, открывая тропу к деревне. Лена остановилась, обернулась, и её голубые глаза, такие холодные и глубокие, прошлись по могилам, по крестам, по земле, что ещё дрожала после ритуала.

На ветке старого кривого дуба сидела ворона. Седая, с перьями, торчащими клочьями, она выглядела древней, как само кладбище, а её чёрные, блестящие глаза впились в Лену с острым и жутким любопытством. Птица дёрнула головой, резко, как марионетка, и в упор смотрела на девушку то одним глазом, то другим, словно пыталась понять её своим невеликим птичьим умом. Лена встретила её взгляд, нахмурила брови и в этот миг ворона взмахнула крыльями и вывернула шею, опустив её ниже. Правый глаз её выпучился, вылез из орбиты, увеличился, заполнился мутной красной жидкостью, похожей на кровь. Через секунду в нём проступил узкий оранжевый зрачок, вертикальный, как у змеи, и вонзился в Лену немигающим взглядом.

Девушка замерла, чувствуя, как спину обожгло холодом, а сердце сжалось в груди. Ворона не двигалась, не дышала — сидела, словно подставка для этого чужеродного глаза, для кого-то, смотрящего через неё издалека. Глаз моргнул, раз, другой, увеличился ещё сильнее, и тут шея птицы изогнулась больше. Раздался хруст,сразу за ним - треск. Влажный и резкий, как ломающийся сук. Голова вороны лопнула, рваная дыра раскрылась там, где были её мозги и тёмная, густая кровь хлынула вниз, стекая по коре. Птица рухнула на землю, у самой могилы. Из мёртвых глаз её потекли кровавые слёзы.

Лена в очередной раз отбросила со лба надоевшую чёлку, взглянула на перо, что плавно осело рядом, наклонилась, взяла его в руки и поднесла к глазам. Нахмурилась, принюхалась — запах был едким, с ноткой серы, как от спички, что только потухла. Она бросила взгляд на могилу, потом на сестру, и губы её тронула ледяная едва заметная, как трещина во льду улыбка.

— Они смотрят, — сказала она тихо охрипшим и надломленным голосом. — Они знают.

Сестра кивнула, медленно, с печалью, от которой у Лены сжалось горло. Она шагнула вперёд, к тропе, и призрачная фигура растворилась в тумане, оставив её одну. Лена двинулась к деревне, не оглядываясь, но голоса в голове шепнули снова, тихо и вкрадчиво:

— Ты не уйдёшь… мы видим всё…

Марина лежала в кустах, лицом в грязи, и её тело дрожало, как лист на ветру. Она видела всё — Игоря, мертвеца, перстень, ворону, — и разум её тонул в вязком и чёрном, как смола, ужасе. Сердце колотилось, быстро, неровно, и каждый удар отдавался в висках, заглушая шорох листвы. Она не могла поверить глазам, не могла собрать мысли, разбежавшиеся, как мыши от света. Её руки вцепились в землю, пальцы впились в мокрую траву, а ногти обломались, оставив грязные следы. Она пыталась встать, но ноги не слушались, подгибались, словно кости в них стали резиновыми.

— Это не он… не он… — шептала она и голос её срывался, дрожал, растворялся в ночи. Но образ Игоря — его пустые глаза, кровь на подбородке, хруст костей — вгрызался в её голову, острый, как нож, и не отпускал. Она видела Лену, её холодную улыбку, её силу, и знала: это не просто девка из клуба. Это было что-то другое, что-то такое, от чего нет спасения.

Марина схватилась за ближайшую к ней ветку, пытаясь подняться, как утопающий за соломинку. Сухая ветка громко треснула и звук этот разнёсся над погостом, как выстрел. Девушка рухнула обратно в грязь и сердце её замерло, сжалось в комок. Она из последних сил подняла взгляд, щурясь в темноте, и увидела Лену — та остановилась у кладбищенских ворот, почти скрывшись в тумане. Луна ушла за облака, ночь стала непроглядной, но Лена обернулась, медленно, уверенно, и её глаза — голубые, ледяные — впились в кусты, туда, где была Марина.

Она не могла её видеть. Не должна была. Но Лена знала. Просто знала и всё. Её губы вновь тронула холодная, как лезвие бритвы, улыбка и она кивнула, будто соглашаясь с мыслью, что родилась в её голове. Щёлкнула пальцами правой руки так резко, что движение её кисти напомнило бросок змеи. Марина почувствовала это раньше, чем поняла: горло её сдавило, невидимо, сильно, как будто чья-то рука перекрыла воздух. Она схватилась за шею, пальцы вцепились в кожу, но там ничего не было — только пустота, сжимающая её, как тиски.

Лена отвернулась, шагнула за ворота и фигура её растворилась в тумане, оставив после себя только шорох шагов. Марина упала на четвереньки, задыхаясь, хватая ртом воздух, но каждый вдох был тоньше и слабее, как нитка, готовая порваться. Её глаза слезились, горло горело, и она поползла, цепляясь за траву, за корни, за грязь, что липла к рукам, как нечто живое. Её разум кричал, бился в панике, но тело слабело, подчинялось какой-то невидимой силе, что тянула её вниз, в землю, как мёртвого старика и Игоря.

Она не знала, сколько ползла — минуты, часы, вечность. Лес сменился окраиной деревни, дома выросли из тумана, молчаливые, слепые, с окнами, забитыми досками. Изба Василисы стояла впереди, на отшибе, ближе к погосту, чем к людям, и крыльцо её , широкое, потемневшее от времени, манило, как последняя надежда. Марина доползла до него, вцепилась в перила, оставляя грязные следы, и рухнула на доски, задыхаясь. Её грудь слабо и судорожно вздымалась, каждый следующий хрип был громче предыдущего, а потом и вовсе затих.

Девушка лежала, вымазанная землёй, с глазами, полными ужаса, застывшими в пустоте. Ноги её подогнулись, руки упали вдоль тела, и тишина накрыла её, как саван. Лена ушла, но сила её, та, невидимая, холодная, сжавшая горло Марины в последний раз, осталась. Дыхание остановилось и ночь поглотила её, оставив только ветер, шевелящий траву у избы.

Василиса вышла на крыльцо, сжимая в руках старую синюю тряпку. Её серые глаза впились в правнучку, в её лицо, застывшее в грязи, в её тело, что лежало, как сломанная кукла. Она знала. Знала, что это не просто смерть. Знала, что это только начало.

Слабый и розовый, словно кровь, разведённая водой рассвет пробивался сквозь тучи над Клинцовкой. Он не нёс тепла, не разгонял тьму, а скорее наоборот, подчёркивал её, растекался по небу тонкой плёнкой, будто кожа, натянутая на гниющий труп. Деревня лежала в тишине, тяжёлой и вязкой, как грязь под ногами. Дома стояли молча, их потемневшие, потрескавшиеся стены казались остовами, давно покинутыми жизнью. Ставни скрипели на ветру, хлопали о рамы, и звук этот, надрывный и пустой, напоминал плач, заглушённый временем. Туман стелился низко, цеплялся за траву, за заборы, за покосившиеся сараи, и в нём Клинцовка выглядела мёртвой, эдакой деревней-призраком, где даже дыхание казалось лишним.

Изба Василисы стояла на окраине у самого леса и её тень падала на землю длинной полосой, словно указывала путь к погосту. Крыльцо, широкое и ветхое, прогнулось под тяжестью тела Марины, лежащей без движения. Её белая, как мел, кожа была вымазана грязью, которая размазалась по щекам и шее, а глаза — полуоткрытые и мутные — застыли, глядя в пустоту. На уголок её рта сначала села жирная, зелёная, с крыльями, гудящими в тишине, муха, а после начала свой путь по губам, оставляя за собой слабый блеск слюны. Василиса стояла над ней, сжимая тряпку в руках, и взгляд её, серый, пронзительный, застыл на правнучке, как лезвие, вонзённое в дерево.