154

Различение «памяти о вещах» и «памяти о словах» имело широкое хождение в античной риторике. См. Frances A. Yates, The Art of Memory, Chicago: The University of Chicago Press, 1966, стр. 8 и след.

155

Gottlob Frege, «Uber Sinn und Bedeutung». — Zeitschrift fur Philosophie undphilosophische Kri-tik, Bd. 100 (1892), стр. 25–50.

156

Укажу на работы, отмечающие вехи в развитии этой концепции: Charies К. Ogden & Ivor A. Richards, The Meaning of Meaning: A Study of the Influence of Language upon Thought and of the Science of Symbolism, London, 1921; F. de Saussure, Cours de linguistique generate [1916], испр. изд. Paris: Payot, 1985; Rudolph Camap, Meaning and Necessity, Chicago: Chicago University Press, 1956 (см. в особенности обсуждение соотношения между экстенсиональным и интенсиональным значением); Л. Ельмслев, «Можно ли считать, что значения слов образуют структуру?» — Новое в лингвистике, вып. 1, М., 1962 (одна из первых попыток применить принцип оппозиции и дифференциальных признаков в области лексической семантики); Jerrold J. Katz & Jerry A. Fodor, «The Structure of a Semantic Theory». — Language, 39 (1963), стр. 170–210 (первая последовательная реализация данного принципа).

157

В ряде современных исследований подчеркивается, что языковой образ имеет скорее «функциональное», чем «миметическое» значение (Richardson, Mental Imagery…. стр. 25–42). Его живописное «качество» и «подобие» отображаемому объекту несущественны — важно, что субъект принимает данный образ в качестве репрезентации чего-то ему известного; см. Jerry A. Fodor, The Language of Thought, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1980, стр.191.

158

Так, в высказываниях Потебни, особенно раннего периода, звучит романтическая ностальгия по «золотому веку» языкотворчества, когда ничто не отделяло только что созданное слово от вызвавшего его представления: «…в то время, когда слово было не пустым знаком, а еще свежим результатом апперцепции…. наполнявших человека… радостным чувством творчества — в то время гораздо живее чувствовалась законность слова и его связь с самим предметом». (Мысль и язык. —А. А. Потебня, Эстетика и поэтика, М., 1976, стр.173). Эту идею Гумбольдта и Потебни выразительно развивает Шкловский в своей ранней работе «Воскрешение слова» (1914): «Древнейшим поэтическим творчеством человека было творчество слов. Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу, но только что рожденное слово было живо образно… и часто, когда добираешься до теперь уже потерянного, стертого образа, положенного некогда в основу слова, то поражаешься его красотой, которая была и которой уже нет». В. Б. Шкловский, Гамбургский счет. Статьи-воспоминания — эссе (1914–1933). М., 1990, стр.36.

159

«Когда в припадке нежности или злобы мы хотим приласкать или оскорбить человека, то нам мало для этого изношенных, обглоданных слов, и мы тогда комкаем и ломаем слова, чтобы они задели ухо, чтобы их увидели, а не узнали. И вот теперь, сегодня, когда художнику захотелось иметь дело с живой формой и с живым, а не с мертвым словом, он, желая дать ему лицо, разломал и исковеркал его». (Шкловский, ор. cit., стр. 40). «… стремясь найти подлинное слово, которое бы нам показало предмет, мы пользуемся словом притянутым, непривычным для нас, по крайней мере в данном приложении, словом изнасилованным». (Р. Якобсон, «О художественном реализме» [1921]. — Роман Якобсон, Работы по поэтике, М., 1987, стр. 389).

160

Можно вспомнить в этой связи критику Гуссерлем «наивного представления», согласно которому «… духовный образ мыслится как имманентно присущий духу объект. Предполагается, что образ таким же образом наличествует в духовном мире, как вещь — в мире действительности. Однако в духовном мире или, лучше сказать, в сознании, феноменологически, нет никаких образных предметов (Bilddinge)». (Husserl, ор. сit.,стр. 21). Такому статично-предметному пониманию Гуссерль противопоставляет «протеистическую» изменчивость и неустойчивость как основное свойство образа (ibid., стр. 22–59).

161

«В представлении слова всегда заключена связь с неким квазиобразным мысленным явлением (Sinnenschein), в представлении образа — связь со смыслом, доступным только через слово. Слову неотъемлемо принадлежит некий затемненный образ, образу — некое приглушенное слово». (Gottfried Willems, «Kunst und Literatur als Gegenstand einer Theorie der Wort-Bild-Bezeichnungen. Skizze der methodischen Grundlagen und Perspektiven». — Text und Bild…,CTp.423).

162

Утверждения о преимущественно или даже исключительно визуальном характере памяти (в частности, о возможности визуального отображения явлений, связанных со звуком) были типичны для античной традиции. См. Carruthers, op. cit., стр. 18; Yates, The Art of Memory…, стр. 373. К аналогичному выводу приходит Кэзи в своем феноменологическом исследовании памяти. В частности, мне было интересно увидеть, что он апеллирует к визуальному образу «оглушительного рева водопада», то есть к такому же примеру, какой пришел и мне на ум в ходе моего собственного рассуждения. (Edward S. Casey, Remembering: A Phenomenological Study, BIoomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1987, стр. 23–24).

163

Иное решение этой дилеммы предлагает Якобсон. Отмечая, что «в жизни» преобладающую роль играют визуальные представления, тогда как язык строится на звуковой основе, Якобсон разрешает это противоречие путем апелляции к классификации разных типов знаков (по Ч. Пирсу); он видит различие между «иконом» и «индексом», с одной стороны, и «символом», с другой, в том, что первые строятся на визуальной, а последний — на звуковой основе. Поскольку в языке (равно как в музыке, по мнению Якобсона) преобладают символические знаки, этим и объясняется ориентация данных «знаковых систем» на звуковое восприятие. («Visual and Auditory Signs». — Roman Jakobson, Selected Writings, 2, Word and Language, The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 334–337).

164

Опора на отдельные слова в экспериментальных психолингвистических исследованиях образов приводит к тому, что отображение каждого слова мыслится как единичный и устойчивый феномен. Поставленная так задача направляет мысль испытуемых по ложному пути: они описывают первый почему-либо им явившийся образ — результат первой пришедшей им на ум контекстуальной проекции данного знака, — не задумываясь о возможных альтернативах, которые могли бы возникнуть при других мыслимых его проекциях. От этого повышается разбросанность описаний у разных говорящих (поскольку они исходят из различных контекстуальных презумпций), что создает преувеличенное представление об их «субъективности». Следовало бы скорее поставить вопрос не об «образе», но об «образах» как бесконечной галерее-континууме перевоплощений, в которых для каждого говорящего является, в зависимости от условий, каждое языковое выражение.

165

Лакан различает «пустую» и «наполненную» речь (parole vide vs. parole pleine). Первая представляет собой простое нанизывание языковых выражений, вторая связана со стремлением говорящего что-то действительно высказать; психоаналитик должен уметь опознавать в ответах пациента пустую речь, на которую он не должен реагировать и которую не следует принимать в расчет. Интересно, что, по мнению Лакана, «наполненная речь» всегда предполагает «более широкий текст», к которому она нас отсылает, даже если говорящий сам этого не сознает; иначе говоря, ее смысл не ограничивается собственно высказыванием, но всегда растворен в более широкихдуховных процессах — это и делает «наполненную речь» важнейшим инструментом психоанализа. («Fonction et champ de la parole et du langage en psychanalyse». — Jacques Lacan, Ecrits, Paris: Seuil, 1966, стр. 237–322).