87

Можно вновь привести в этой связи слова Выготского, сформулировавшего с афористической отчетливостью проблему соотношения «мысли» и «слова» (правда, опять-таки лишь в применении к языку ребенка): «Речь не служит выражением готовой мысли. Мысль, превращаясь в речь, перестраивается и видоизменяется. Мысль не выражается, но совершается в слове». (Избранные психологические исследования…, стр. 332).

В целом, однако, справедливо будет сказать, что в трактовке этой проблемы на протяжении большей части XX столетия преобладало воззрение на язык как на форму, в которой находит свое «выражение» мысль говорящего, — мысль, предположительно с самого начала ему известная как объективная данность. Лишь с появлением работ Фуко, Барта и Деррида положение изменилось — правда, скорее в философии и литературной теории, чем в лингвистике. В частности, Деррида предложил развернутую критику теории «речевых актов» (см. John R. Searle, The Philosophy of Language, London: Oxford University Press, 1971), в основание которой лег именно такой подход. (См. об этом подробно: Manned Frank, dos Sagbare unddas Unsagbare. Sludien zur deutsch-franzosischen Hermeneutik und Texttheorie, Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1989). Но в языкознании продолжает господствовать представление о языке как форме, в которую закономерно облекается смысл и из которой он может быть так же закономерно (с применением тех же правил в обратном порядке) извлечен, или «дешифрован». В ряду многочисленных вариантов «генеративной грамматики» и «генеративной семантики», строящихся на этой презумпции, особенной последовательностью и отчетливостью в проведении данного принципа отличается модель «смысл — текст» Мельчука (И. А. Мельчук, Опыт теории порождающих моделей «смысл — текст». Семантика. Синтаксис, М., 1974).

88

М. Каррузерс выразительно противопоставляет средневековое представление о творчестве тому, как этот феномен рисуется современному сознанию, сформированному в русле романтической и модернистическои культуры: «Различие состоит в том, что если сейчас о гении говорится, что он обладает творческим воображением, проявляющимся в утонченных рассуждениях и оригинальных идеях, то в более ранние эпохи говорилось, что гений обладает богатой памятью, которая проявляется в утонченных рассуждениях и оригинальных идеях». (Carruthers, op. cit., стр. 4).

89

«Разговор о Данте». — Осип Мандельштам, Собрание сочинений, под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, т. 2, Нью-Йорк, 1966, стр. 407.

90

Следует вспомнить в этой связи теорию актуализации Балли (Ш. Балли, Общая лингвистика и вопросы французского языка, М., 1957), призванную, по мысли автора, объяснить бесконечную пластичность условий употребления, в которые способна включаться «одна и та же» языковая единица. Согласно Балли, языковая деятельность осуществляется в виде постоянных перенесений языковых единиц из «виртуального» плана, в котором они существуют в виде системы, в «актуальный» план, в котором они действуют в индивидуализированных условиях употребления. Развиваемое здесь понимание языковой деятельности отличается большей радикальностью, поскольку признается, что и в своем «виртуальном» состоянии, то есть в конгломерате языковой памяти говорящих, языковые единицы не существуют в устойчиво системном виде — более того, они вовсе не являются дискретными «единицами». Каждый акт актуализации какой-либо частицы языкового материала вызывает движение в конгломерате памяти, которое делает невозможным возвращение этой частицы в прежнее «виртуальное» состояние.

91

Коль скоро речь зашла о метафоре языка как природного ландшафта, уместно вспомнить слова Барта, иронически сравнивавшего позицию теоретика языка, стремящегося к постижению единой и окончательной сущности этого предмета, с буддийской техникой созерцания, позволяющей субъекту, путем аскезы и концентрации мысли, прийти к такому состоянию, при котором он оказывается способным увидеть «целый ландшафт в одной горошине». (Roland Barthes, S/Z, Paris: Seuil, 1970, стр. 9).

92

Барт со свойственной ему парадоксальностью подчеркивает позитивную роль «забывания» как механизма, обеспечивающего непрерывное движение и открытость языкового процесса: «Забывание смыслов не есть всего лишь извинительный, но вызывающий сожаление дефект языковой реализации. Он имеет положительную ценность, в качестве способа обеспечить безответственность текста, системный плюрализм:… именно потому, что я забываю, я оказываюсь способным читать». (Ор. cil., стр. 18).

93

Возможен, конечно, и обратный порядок такой иерархической организации, при котором семантико-синтаксическая структура расчленяется на слова и/или морфемы, а те, в свою очередь, на фонемы и/или фонематические дифференциальные признаки. Восходящая стратегия преобладала в целом в структуральной лингвистике 1930–1950-х гг.; ср. последовательное приложение к грамматике категорий, выработанных в фонологии, у лингвистов Пражской школы (Roman Jakobson, «Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre». — Selected Writings, 2, The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 23–71; Vladimir Skalicka, 2 мг ипgarischen Grammatik, v Praze, 1935), а также системы языковых уровней, представленные у Ельмслева (см. в особенности Louis Hjelmslev, Hans Jorgen Uldall, Outline of Glossematics, Copenhagen, 1957), Хэрриса (Zeilig S. Hams, «From Phoneme to Morpheme» — Language, vol. 31, [1955], No. 2). Бенвениста («Les niveauxde 1’analyse linguistique» — Emile Benveniste, Problemes de linguistique generate, 1, Paris: Gallimard, 1960, стр. 119–131). С другой стороны, нисходящая стратегия оказалась характерной для генеративной грамматики и генеративной семантики 1960–1980-х гг., во всех ее многочисленных вариантах, а также для ряда негенеративных моделей языка этого времени: «кенемики» Пайка(Кеnnеth Lee Pike, Language in Relation to an Unified Theory of the Structure of Human Behavior, vol. 1, Glendale, CA: Summer Institute of Linguistics, 1954), стратификационной грамматики (Sydney M. Lamb, Outline of Stratificational Grammar, Washington, DC: Georgetown University Press, 1966), теории функциональной перспективы высказывания в работах новой Пражской школы (Jan Firbas, Functional Sentence Perspective in Written and Spoken Communication, Cambridge: Cambridge University Press, 1992), а также лингвистики текста. Имелись также попытки примирить и объединить эти две противоположные стратегии, в качестве двух взаимно-дополнительных перспектив — «анализа» и «синтеза», отражающих точку зрения «адресата» и «говорящего». (R. Jakobson, «Two Aspects of Language». — Roman Jakobson, Moms Halle, Fundamentals of Laguage, The Hague: Mouton, 1956). Однако инверсия перспективы лишь подчеркивает единство самого принципа иерархии и структурного единства всех субмеханизмов, из которых складывается работа языковой «системы систем».

94

Одним из фундаментальных приемов средневековой мнемотехники было расчленение подлежащего запоминанию материала на отрезки ограниченной длины, которые могли быть схвачены памятью непосредственно и целиком (Mary J. Carruthers, The Book of Memory: A Study of Memory in Medieval Culture, Cambridge: Cambridge University Press, 1994, стр. 7). Тот факт, что, по моим наблюдениям, коммуникативные фрагменты в большинстве случаев имеют ограниченную и соизмеримую протяженность, можно предположительно отнести к тем же свойствам памяти, которые легли в основание этой традиции.

95

Сама классификация идиом часто строится в соответствии со степенью застывания их формы в качестве устойчивых сочетаний и/или смысловой нерасчлененности. См. классическую работу В. В. Виноградова «Об основных типах фразеологических единиц в русском языке» [1947]. — В. В. Виноградов, Избранные труды. Лексикология и лексикография, М., 1977, стр. 140–161), последовательно построенную на этом принципе. Более четкое различение формального и смыслового аспекта идиомы в качестве ее «устойчивости» и «идиоматичности» (И. А. Мельчук, «О терминах „устойчивость“ и „идиоматичность“». — Вопросы языкознания, 1960, № 4) еще в большей степени подчеркнуло идею ее вторичного (и по форме и по смыслу) характера по отношению к словам и синтактико-семантическим правилам их соединения.