– «Что это такое?»

– «Как можно?»

– «Не вынесу!»

– «Ай!»

Так кричал бы, но орган кричания сдернулся с глотки: труба граммофона! – сидела, привинченная к недышавшему ящику тела.

В младенчестве доктор решил, что я – нервен; немного позднее решили, что болен я – астмой.

Но «астма» – прошла.

Вот подобное, что-то во мне поднималось теперь, из песков Порт-Саида – в окно; и запучилось там неживою громадою дома; кричало, как медное горло; на сорной, коричневой площади, и густо катились верблюды; и хахи, страдая от астмы, кричали:

– «А!»

– «Хаха!»

И странен, и страшен Каир.

– «Да, он странен», шептала мне Ася, медлительно подошедшая сзади. Туда не хотелось нам кануть.

Мы – канули!

Комнату! В пыльном чулане остаться нельзя; в «Premier-ordre» еще можно при 1000 франков в неделю; такой суммы – нет; и поэтому комната нас занимает; мы – ищем; Каир – отступает: не видим его (больше – чувствуем); солнце так бьет, что приходится думать о пробковом шлеме с вуалью, предохраняющем от ударов и пыли.

– «Наверное здесь по утрам происходит базар: сор и сено». Проходим базар:

– «Вот и здесь: происходит – базар».

Те базары – на третьей, четвертой, на пятой, шестой и седьмой засоряемой улице:

– «Всюду – базары».

Источник такого обилия – «хахи», извозчики; всюду у них между ног просыпаются травы из сочной охапки, свеваемой, тминного запаха малой былинкой и клочьями; все, проедаясь, буреют они; и – метаются в ветре; и – сорное стойло Каир. И жующие морды верблюдов, ослов, лошадей и развесивших уши по воздуху мулов – повсюду.

Дивились: исчезли бурнусы; вот – кубовый, темный хитон облекает феллаха; вот двое, как вороны, – черные. Небо, сквозящее тьмою, – прикидчиво сине: так горсти людей протекают волнами абассий, широких, пышнеющих в ветре хитонов, излившихся с плеч до пяты и порою затянутых очень широким, простым кушаком, выявляющим тонкую талию; будто подрясники, ходят подолы в сплошной, черносиней толпе; и круглеют коричнево шапочки шерсти на бритых затылках; широко шагают феллахи, махая руками – на грязной стене шоколадного цвета высокого дома, глядящего в красную бурень небес; у предве-рий сплошных европейских кварталов, как лодочка, – море абассий разрезала чистая фесочка, вздернувши нос над сиреневым смокингом; прощекотала изящною тростью по воздуху, свистнула в красные губы мотив из «Веселой Вдовы»; побежала другая, такая же фесочка – в розовом смокинге.

Толпы их: множество палевых, розовых, серо-сиреневых смокингов, трости, цветные платочки, перчатки яичного цвета.

Какой маскарад! Это – хаха, но хаха «moderne», надушенная знанием, самодовольством и наглою цивилизованной прытью: и брови – дугой, и носы – закорючками; многие – с книжками: все – понеслось; щекотало тростями пространство.

Бежало средь черных, говорящих, кирпично-коричневых стен и заборов, из-за которых, гигантски возвысясь, коричнево так столбенели винты чуть изогнутых пальм, лепетавшие листьями, точно пучками зеленых, развеянных перьев из бурого неба:

– «Смотри: низкорослая пальма пропала».

Торчали деревья, которых далекая родина – пышный Кашмир (на одной широте он с Каиром) в Каирском саду, в Гезире, вокруг Geziren-Palace[79], в садике, переполненном фесками, в Эсбекиэ – всюду эта индусская флора.

Она – восхитительна.

Злой, неприятный, обидный Каир; это – первое впечатление наше; сравненье с Тунисом невольно.

Миллионом разинутых ртов прогорланил Каир; и снежайше провеял немногими сотнями тысяч бурнусов – Тунис.

Белоснежен Тунис; черносер, серопылен Каир; чист Тунис; выгрязает Каир из-за бурого вороха сора; тунисские бельма пестрейше распались в фаянсовых глянцах гирлянд; темноватые стены Каира покрыли каймой серой грязи отчетливо черные прочертни; белый цветок, – наклонился Тунис лепестком куполов над лепечущим озером; тело Каира – зловонно дымеет песками; над злобовонною падалью (кошек, собак) – высоко зачертили круги прямокрылые коршуны; а над водой бирюзами легчайшей тунисской струи – розовеют цветочки фламинговых крыльев; топорщатся стены Каира сплошным кривулем-завитком и причудливой лепкой орнамента, в складках которого – грязь; и квадраты, и кубы тунисских построек, снежнея, легчатся. Тунисская дверь: это – четкий квадрат на белейшем картоне стены; посреди его – вход грациозной подковою чертится, медною бляхой красуясь, пестрея дугой изразца над витыми колонками входа.

Каирская дверь – не подкова: низка и темна. Навалился над ней много-пудными грузами выступ нелепого, полосатого дома: вторым этажем; над вторым этажем многопудными грузами валится выступ: то – третий этаж; справа и слева раздавлена выступом узкая уличка; перефестонились стены, как юбки затейниц.

Они – полосатые; черная полоса чередуется с рыже-кирпичной, а розово-серая с буро-яичной; и все покрывают: фестоны и банты кривых «загогулин» из камня, являя барокко лепного орнамента, точно расчеты и струпья проказы, которой зияет бродяга, напяливший смокинг; и опестряет каирец плаксивую речь лексиконами всех языков; но от этого кажется он заболевшим.

Смотрю на мечеть: нет Туниса и в ней; заболевший квадрат минарета, и – круглый, или гранный подкинутый палец, утолщенный сверху без вкуса, эффектный лишь издали; в стены мечетей Туниса вошли малахиты и яшмы; а здесь – полосатые пятна буреющих желтых и розовых стен изошли загрязнением язв, струпно кроющих тело мечети.

То же – окна домов: нет помина системы зеленых решеток; оконный ряд выперт со всем этажем, чтобы рушились окна над окнами каменной выприной; и оттого-то: под выприной – тени и смрад; пробегает с закинутым носом, здесь фесочник все же – являет сплошную ловушку для блох; платье – невод: приносит с прогулок – улов насекомых.

В Тунисе естественно все, отдыхая, заходят к арабам в кафе; но в Каире – не так: не кафе, а – помойная, черная яма; в нее провалившись, уносите часто чуму, насекомых, или – стаю накожных болезней; войдите, – и гаркнут, вскочивши с циновок:

– «Бакшиш!»

Весь Тунис распадается надвое: на половине арабов белеет XII век; и парижится веком XX квартал европейцев.

Каир – половинчат: «коробка» смешалась с арабской постройкой; и помесь Сицилии мягче Каирской; безвкусие капиталиста вступает в гражданские браки с безвкусием анатолийских пашей, или – египетских выскочек.

Пыжится камнями научной пошлятины зданий Каир; он смешон и ужасен своей тривиальностью.

Даже в подробности разнится стиль городов: скруглилась тунисская феска – чечья, повисая огромною кистью; крысиным обрезанным хвостиком пляшет обрезанный константинопольский конус: каирская феска.

Заходим в отель: отобедать; и после катаемся в улицах европейского города; с шумной Nuber-Pacha к Kasr-el-Nil мимо сада Эсбекиэ, Chareh-Boulag и Chareh-Soliman-Pacha.

Мимо летит многоцветие вывесок на английском, французском, турецком, арабском и итальянском наречии; пестрядь афиш, объявлений по-гречески, даже по-русски; из агенства пароходных компаний за стеклами всюду павлиньи хвосты объявлений, реклам, указателей, расписаний: тогда-то идет стамер N такой пароходной компании – в Индию; брызжут из лавок каскады вуалей и шарфов; глядит из зеркальных витрин рой курильниц над блесками «Style oriental», уже виденной где-то, когда-то.

Заходим по адресу в агенство; и подаем туда письма: – о счастье, – любезно дают адрес комнаты – рядом почти с Kasr-el-Nil. Мы – спешим; мы – звонимся: прелестная комнатка, чистая; и – со столом; молодая австрийка (потом оказалась турчанкой она) madame Peche, улыбается нам: переедем – сюда.