– «Сигаретку?»
– «Спасибо!»
– «Она – порт-саидская; лучшие сигареты… Без опиума: а в египетских – опиум».
– «Те прославлены?»
– «Да, но в Египте стремятся курить эти вот: их в Каире уже не найдете!»
– «Высокие пошлины».
Наш собеседник – крещеный; он, – кажется, фабрикант папирос; он болтает: Каир, по его уверению есть файф-о-клок, а Египет – partie de plaisir; он – Европа Европы; каирцам – все ведомо.
– «Что там Москва?»
– «Да, у вас есть Толстой: ваш философ; читал я его.»
– «Никогда бы не стал я писателем».
– «Знаете, я был чиновником; я разъезжал по стране; в одном городе нашем глухом, где едва ли не все умирают от скорпионов (зеленый там есть скорпион), скорпионы чуть-чуть что не съели меня…»
– «?»
– «Их такое там множество: ножки постелей в отелях поставлены в толстые склянки, куда наливают кислоты; а то скорпион забирается в постель; мне пришлось ночевать: я пугался, увидев зеленого скорпиона; и сел я с ногами на стул; так всю ночь просидел».
– «Да, Россия – большая страна; никогда бы туда не поехал; ну что там?»
– «В Каире – балы, туалеты!»
Сириец – совсем надоел.
И сирийцы, и греки – цвет местного общества; а египтяне – лишь пыль: намекает на прошлое наглый феллах своим контуром: плеч (широчайших!) и узкою талией; те же все плоские бедра, которые смотрят на вас с барельефов; и тот же все лоб; наблюдаю феллаха в окне: тонкий, стройный, высокий, угрюмый; какой величавый красавец!
– «Интересуетесь местными нравами», – вновь пристает к нам сириец… – «феллахи!»
«А что?»
«Да они просто пыль: здесь цвет общества – пришлые, мы, анатолийцы, сирийцы и турки; пожалуй, что греки; и европейцы, конечно… феллахи же – фи!»
«Да, да, да: вы и я – христиане; мы – братья; о, право же: далеко не все наши, арабы, погрязли в невежестве; мы насаждаем культуру, как можем… Увидите вот».
«Вы, конечно, заедете скоро ко мне: я у вас побываю, конечно, мы будем видаться».
Надеюсь, что – нет!
Измалия: станция; поезд остановил канал, пересекши пустынный рукав.
Всюду зелень стеблем и листом испышнилась под солнце из черной земли; это – действие ила разлива; какие-то красноногие ласточки с серой головкой – не наши!
Уже Загазиг: это – город (торговый); несемся средь лепки каких-то гноящихся грязью домишек, торчащих из сора и сена базаров, несемся среди закоулков, увешанных синим и черным тряпьем, среди которых толпа сине-черных феллахов ломает о поезд свои истеричные жесты; на корточках греются около хижин; то – комья просохшего ила; и хижины праздно глазеют на нас прозиявшими дырами маленьких окон; чернея хитонами, в черных вуалях, спадающих с носа на нижние части смеющихся лиц; как монашки, скромнеют в толпе феллахини: насмешливо бросила черные взоры одна округленным, безротым, но будто смеющимся личиком, полуоткрытым: двуглазка какая-то, – черная ласточка?
– «Многие феллахини уже пооткрыли лицо; независимее они, надо правду сказать, наших косных сириек».
– «Ах, Сирия, Сирия!»
* * *
Издали вновь показались пустейшие бельма пустыни грядою холмов моккатамских; на склоне холмов зачернели квадраты каирских домов.
«Пирамида», – сказал мне сириец; но – пыль проглотила ее.
«Пирамида».
«Где?»
«Там!»
В желтобуром от пыли пространстве чернели теперь треугольники.
– «Много их тут».
Треугольники спрятались; поезд понесся в протертых постройках, протертых песками, пылающих пеклом; и справа и слева торчали тончайшие палочки, палицы, пальца, дубины: тела минаретов.
– «Смотри», – усмехнулась Ася, – «какие пошли каланчи!»
Вот плеснули в окно балахонные волны феллахов; резнули несносные крики; непереносные запахи ели – нам ноздри; порхали халаты:
– «Каир!»
«Хаха»
– «Хаха-хаха!»
– «А!»
«Хаха!» – кричало.
Могли бы пожить мы и в Бискре; могли бы увидеть Гафсу, Габес, Сфакс: нас тянуло в Египет.
И черная стая кидала меня в фаэтон; и размененный фунт испарялся (запрыгали быстро доллары в темных ладонях); носатый извозчик плаксиво визжал с высоты своих козел; сириец, забывший свой лоск, издавал как и все, что меня окружало, не гордые звуки:
– «А!»
– «Хаха», – указывая, куда следует нас отвезти.
– «Хаха, хаха!» – ответствовал извозчик; и – тыкался носом в сирийца и в нас; рассыпалося сено и сор; пред тюками на всех языках голосили:
– «See!»
– «Mare!»
– «Mer!»
– «Thalassa!»
Прыгнул обвязанный, кожаный, желтый сундук: саквояжи летели, как мячики; мячиком выкатил потный турист, заморгавший глазами навыкате: сыпалось сено и сор.
И рыдало «а-хаха» из ртов: и мы назвали «хахами» этих кричащих феллахов; и «хахи» в Каире гонялись за нами – носами и ртами: кричали:
– «Бакшиш!»
Все есть вымысел: «Хаха», которого с Асей придумали мы, воплотилась однажды для нас в настоящее имя; и наш проводник Ахмет-Хаха носил его; «Хаха» – феллашский «Иванов»; фамилия Хахи с тех пор – для меня нарицательна; все египтяне суть «хахи», или – вымыслы, призраки: так облеченное ныне в абассию ваше же тело – они; неуютно склониться над собственным… телом: и жуткостью дышит Египет: он – тело, которое сбросили, – труп; мы – над собственной тризной; отсюда – и муки, и казни; и – бегство; давно мы бежали отсюда; и – плен: полонил нас Каир!
* * *
Резнул «style oriental», или – подделка; культура Тунисии есть примитив; а культура Египта – барокко; меж тем Фатимиды создали Кахеру; сказалось губительно действие климата: испепелило культуру; такие фигуры, как строгий султан Нуреддин, или гуманный султан Саладин, – прошли сном.
* * *
Вот отель.
И какая-то хаха проводит в чулан: в нашу комнату; грязь – на постелях: пыль, пыль; сколько стоит? Цена этой комнаты – в перворазрядном отеле Палермо такая цена; вдвое менее стоил тунисский наш номер в отеле «Эймон»; проклинаем сирийца, сюда нас заславшего; грустно стоим над вещами; а хаха – уходит; зову.
– «Но послушайте: этими полотенцами утирались не менее десяти рослых парней!»
И хаха приносит… одно полотенце; уходит; зову:
«Но послушайте: это белье на постели; тут спали солдаты».
И хаха приносит – белье; и уходит: зову:
«В рукомойнике – слышите? – нету воды!»
Появилась вода.
«Нет, постойте: здесь негде присесть: оботрите».
Стирает.
Нескладица – та же; и – пыль за окошком: оттуда сварились громады домов в пыльно пламенном ветре; в крутящемся соре и сене в сплошной трескотне граммофона; в стрекочущем горле.
– «Каир?»
– «Почему он такой?»
И какая-то новая нота нам слышится.
* * *
Помню: кошмар нападал на меня; в недомыслии, дико излитом, он – длился: предметы кругом выступали знакомыми знаками; тихо сходили с настоянных мест, оставаясь на месте; и было все то, как не то; я – испытывал вывих; не палец, не кисть, не рука ощущали его, а все мое тело: оно – только вывих. С меня? Стало быть: ощущал… вне себя? Вопрошали во мне ощущенья; без вопроса, следил, как ничто, никогда не вернется в себя: так себя в первый раз ощутит голова под ножом гильотины: захочет увидеть она свое тело, а видит лишь ухо другой, как она, отделенной от тела; и жалко грызет это ухо: впервые я видел тебя беспокровным, дивяся – «я» – помню, маленьким взяли купаться меня (до шести лет купался с дамами); вид голых «дядей» меня поразил; тут пахнуло звериным цинизмом; мне долго казалось, что я уже погиб (навсегда), увидев: это все. – Так себе самому ужасался: предметы и тело мое средь предметов казалось: пустыми штанами (в купальне); я сам – весь пустой, на пустой оболочке в пространстве разъятого стула, – разъятый в пространственный вырез окна – в потемнение синего неба, которое есть распростертость, темность толкований и смыслов:
