— Нет. Не по мне это дело.

— Это окончательно? Или после первой рюмки передумаешь?

— Окончательно, Аля.

— Ну что ж… — она прошлась по избе и остановилась у комода, на котором лежали дамские золотые часы, купленные Семеном в комиссионном по сходной цене.

— У такого жадины, как ты, и такие симпатичные часики.

— Нравятся?

— Говорю — симпатичные. — Она стала примеривать часы.

— Возьмите, если нравятся.

— А что? И возьму.

— Возьмите.

— А я и в самом деле возьму.

— Берите, берите.

«Будто плата за вчерашнюю любовь». Он поморщился, она заметила это и спросила:

— Жалко?

— Вовсе нет.

— Нет, так нет. А, знаешь, ты глуп как сто баранов.

Вечером пришел Яшка. Собака была отвязана и бросилась на него. Семен не успел крикнуть, собака не успела укусить — полетела, отброшенная Яшкиным сапогом, и забилась в конуру, повизгивая.

Яшка подошел к окну, поманил Семена пальцем, как манят маленьких.

— Выдь на минутку.

Семен вышел.

— Как делишки?

— Ничего.

— Слыхал я, что отшвартовываешься от нас.

— Не пойму, о чем речь.

— Память тебе отбило, видно. Забыл, о чем договаривались.

— А это о фруктах. Пустой разговор, слушай. И напрасно ты пришел меня уговаривать.

— Хм!

— А чужих собак, между прочим, бить запрещается по закону.

— Так! Вот что, много с тобой, с сукой, говорить не буду. Попомни: если будешь трепаться насчет меня… — Он погрозил кулаком.

Больше Семен ни к кому не ходил и все копошился по хозяйству. Еще много чего надо было сделать в доме на Пристанской, но Семена тянуло как магнитом к дому на Луговой. Он начал там строить веранду, большую — на пятнадцать квадратных метров, всю в стекле. Она была как раз напротив окна комнаты, где проживала Елена: не то, чтобы так требовалось в интересах дела, а просто ему хотелось этого. Елена частенько открывала окно и смотрела, как ловко Семен орудует топором и рубанком; Семену в такие минуты очень хотелось показать свое умение и силу.

Она спросила однажды, почему он избрал профессию столяра. Он ответил, что уж как-то так получилось.

А в действительности получилось не «как-то так». Еще будучи пятнадцатилетним мокрогубым школьником, влюбился он в кудрявую девчонку-одноклассницу, у которой отец был превосходным столяром. Девочка то и дело заговаривала о столярах, о мебели. И Семен стал уверять ее, будто любит столярничать и жить не может без таких вещей, как рубанок, фуганок. Позднее он поступил на работу в райпромкомбинат учеником столяра и полюбил эту профессию, по-настоящему.

— Учиться бы вам надо, — сказала Елена в другой раз.

— На кого?

— Ну, если вам очень нравится столярное дело, на инженера-строителя, на инженера по деревообработке или как они там у вас называются. А сперва, конечно, надо среднюю школу окончить. Ведь вы трудолюбивы, учиться будете хорошо.

— А к чему мне это? — усмехнулся Семен. — Вон у нас на комбинате молодые инженера по восемьдесят рублей получают. Даже у самого директора оклад сто восемьдесят. А я загоняю вдвое больше директора, — похвастал он, — если все перевести на деньги.

— Можно ли все переводить на деньги. Не так как-то у вас… — вздыхала она.

К Семену подскакивал, всегда внезапно, по-мальчишечьи Ефим Константинович Щука и, приподняв правую бровь, говорил:

— Что-то никак не уразумею, на кой лешак вам самому тюкать топором. Куда выгоднее и приятнее быть работодателем.

— Мы никогда не нанимаем, а всегда своими руками, — с некоторым намеком отвечал Семен. Ему казалось, что старик всю жизнь прожил трепачом и бездельником и сейчас тоже с утра до ночи баклуши бьет и треплется.

— Чудной ты, купец, — похохатывал Щука, — с великими странностями. Всех понимаю, а тебя не пойму.

«Пустомеля, окаянная, — про себя ругал старика Семен. — Всю жизнь прожил, а ни кола, ни двора».

Перед осенью старику, к удивлению Семена, дали квартиру в Большом поселке. И тут Семен узнал от Лены, что Щука вовсе не таков, каким казался ему. Ефим Константинович с четырнадцати и до шестидесяти лет проработал на обувной фабрике, поначалу простым работягой, а потом на разных начальствующих должностях. Когда было ему под сорок, он заочно окончил техникум. Жена его, фельдшерица, погибла на фронте. Была у старика однокомнатная квартирка, да отдал он ее брату, который заболел на Ямале чахоткой и приехал сюда с женой и четырьмя ребятишками. Говорят, старик читал запоем, любил рыбалку, шахматные турниры и лекции о международном положении, руководил где-то детским техническим кружком, его избрали депутатом горсовета и вообще он был в городе, что называется, на виду.

Семен помог Щуке перевезти вещи, врезал в дверь его новой квартиры замок. Ефим Константинович начал шарить в кошельке, но Семен отказался от денег. Щука хотел всучить ему плату за месяц, хотя прожил полмесяца, но это рассердило Семена.

— Странен ты, купец, — проговорил Щука. — Ей-богу, странен. Что-то в тебе есть настоящее, человеческое. Но какая-то дьявольская сила все же владеет-тобой и заставляет тебя весь этот огород городить.

— Какой огород?

— Да, не буквально… Два домища, два огородища, квартиранты и всякие другие живые и неживые источники доходов. Не чистое это дело, мил-человек. Ты, наверное, уж две грыжи нажил. Да было бы во имя чего. Куда тебе, в двадцать ртов, что ли?

Когда перед заморозками Семен насыпа́л завалинку, Елена сообщила, что ей выписали ордер на квартиру в новом доме. Семен побледнел. Чувствуя это и стараясь, чтобы женщина не заметила, он резко повернулся, отошел — будто лопату понес — и, возвратившись, спросил:

— Вы, видать, радехоньки?

— Разумеется. А как же? — удивилась она. — Чудной вы какой!

Она переехала, и Семен перестал ходить на Луговую, хотя веранда еще не была достроена. Новых квартирантов вселяла мать. Сразу в две комнаты — Семен не хотел, чтобы новые люди путались возле Елены, и держал комнату Щуки свободной, выдумывая всякие отговорки для матери.

Совсем недавно он утеплил дверь врачихиной комнаты, почистил трубу. Странное, непонятное желание покровительствовать Елене он ощутил еще в тот день, когда впервые увидел ее и когда она показалась — сейчас он понимал, что то впечатление было обманчиво — человеком испуганным и слабым, и это желание росло в нем.

Теперь, просыпаясь, он не сразу вскакивал, а, закрыв глаза, лежал и думал о ней. И чем больше думал, тем красивее, добрее, желаннее казалась она ему. И будто знал он ее с далекого детства, всегда знал.

На комбинате проводили вечер передовиков. Семен тоже числился передовиком, получил пригласительный билет и надумал сходить в клуб. Пораньше поужинав в одиночку — мать куда-то ушла, — он стал одеваться в праздничное. Костюмчик у него шик — сто семьдесят рубликов отдавал, кремовая рубашка тоже, куда с добром; к ней, к этой рубашке, прелесть как подойдет галстук в крапинку.

Семен глянул на часы — до открытия вечера оставалось всего ничего, можно опоздать, а он никуда никогда не опаздывал — и начал нервно перебирать все в шкафу, комоде, выискивая проклятый галстук, который потому и затерялся, что его надевал Семен только по великим праздникам. Отбросил крышку сундука, где валялись пропахшее нафталином материно рваное белье и всякая чепуховина — старые открытки, пуговицы, брошки, сломанные ручные часы и лоскутья, — одним движением перевернул все сразу снизу вверх и увидел письмо в масляных пятнах. Необыкновенными казались не пятна, а почерк — торопливый, с резкими, злыми нажимами. Он поднял письмо…