Но Земерова надо проучить.

Отступив от Семена и заматюкавшись, Яшка наотмашь ударил его по лицу. Семен упал, тотчас вскочил и получил удар от Сысолятина.

Дальше Земеров повел себя необычно, чудновато. Набычившись, втянув голову в плечи, он что есть силы пнул Сысолятина. Хотел в пах, а угодил в колено. Леонид схватился за колено и закричал дико. Тут же Семен пнул и Яшку. В живот. Делал это он молча, неторопливо, будто добрую работу какую-то. Семен боялся бить рукой, казалось ему, что рукой получится слабо, смешно, не так. А ногой в кованом сапоге…

В животе у Яшки будто оборвалось все. От боли согнувшись и до крови прикусив губу, он выдержал еще один удар сапогом, уже в грудь, вытащил из кармана нож и ткнул в Земерова.

Семен упал.

Никогда еще Яшку не захлестывала такая дикая злоба. Не разгибаясь, держась одной рукой за живот и издавая глухие звуки, похожие на рычание, он бил и бил Семена кулаком в грудь и лицо. А потом стал пинать. И не известно, чем бы это закончилось, если бы Леонид не выкрикнул:

— Люди!

По мосту, посмеиваясь и переговариваясь, шагали четверо парней. Они приблизились как-то внезапно.

Семен судорожно подергивал ногой, скоблил сапогом доски моста.

Яшка секунду смотрел на парней, прислушивался и, грязно выругавшись, побежал к берегу.

Леонид, припадая на правую ногу, тоже потопал. Но видно, нога у него после удара отказывала. Он останавливался, стонал, не обращая внимания на Яшкин крик: «Да-вай!»

Парни склонились над Земеровым, зашумели, а потом побежали за Леонидом и Яшкой, громко стуча ботинками по шаткому мосту. Леонида они тут же схватили, а Яшка спрыгнул с высокой насыпи и удрал. Он ни за что не согласился бы сдаться. Только не сейчас. «Уйду! Пойду на все, а уйду». Но уже намертво прилипла к воспаленному мозгу Яшкиному другая, леденящая мысль, мысль о том, что песенка его спета.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Земеров выписался из больницы вьюжным зимним утром, постаревший и осунувшийся от операции и бесконечного лежания в скучной палате.

Сейчас Семен живет в общежитии фанерокомбината. Он заметно повеселел, все идет у него хорошо. Только в свободное время не знает, куда деть себя, ходит по трехэтажному общежитию как неприкаянный, ищет, что бы подремонтировать, подбить, подладить. Во дворе он сделал беседку, обнес кусты акации штакетником и начал делать садовые скамейки. Кое-кто из ребят поначалу подсмеивался: «В добрые вылезаешь?», «Шиш тебе заплатят за это». В ответ Семен только добродушно улыбался. И подсмеиваться перестали. Даже стали помогать. Двор теперь у общежития комбината самый чистый, самый благоустроенный в городе. Комендантша общежития души не чает в Земерове, без удержу хвалит его на всех собраниях, написала о нем заметку в газете.

Пелагея Сергеевна даже смотреть не хочет на сына и отплевывается, когда вспоминает о нем: «Голодранцем захотел быть. Придет, умолять будет — не пушшу». Рассказывают, будто подыскала она мужа богатого — с домом и автомашиной.

Семена раза два-три видели с врачихой Еленой Мироновной, они разгуливали в городском саду по длинной, тенистой липовой аллее. Дружеские отношения у них вроде бы налаживаются. Дай бы бог!

В центре Александровки длинная старая изба с новым крыльцом. Возле входа в избу — листы фанеры с надписями. Напротив крыльца витрина с областной газетой, белеющая свежим деревом. Здесь клуб.

Весна рано началась нынче: к середине апреля снег уже стаял, и вода стекла в раздувшийся Тобол; по грязным улицам деревни пролегли тропинки. Но потом нанесло холода, заледенели дороги. Ветер, однако, был игрив по-весеннему, с запахами тающего снега, свежей земли, и чувствовалось, что вот-вот и май.

Суббота для Вали Каменьщиковой, заведующей клубом, была тяжелой. С утра она наводила порядок в клубе. Все в доме этом было смехотворно маленьким — и библиотека, и зрительный зал, и сцена. С улицы люди входили прямо в зал. Здесь смотрели кино и здесь танцевали и плясали, отодвинув скамьи к стенам. Каменьщикова жила тут же, при клубе, в комнате с одним окном, отделенной от зала дощатой перегородкой, где с трудом размещались койка, сундук, столик и две табуретки. Вместе со свекровью своей сестры Евдокией Егоровной жила. В ноябре прошлого года сын и невестка старухи погибли. Они ехали в кабине грузовика. Слабый лед на Тоболе не выдержал, рухнул, машина мгновенно ушла под воду. Валя хоронила сестру и зятя. Вернувшись с кладбища, спросила у Евдокии Егоровны:

— Как одна-то теперь будешь?

Старуха горестно поморщилась. Она с сыном и невесткой маялась на частной квартире. Родных — никого. Была сестра да умерла.

— Проживу. Люди помогут, ежели че.

— Оно так, конечно. — Валя подумала. — Слушай, поехали ко мне.

Старуха оказалась трудолюбивой и покладистой. Она не помнила год своего рождения и это удивляло Валю.

— Интересно, как можно забыть год своего рождения.

— Так ить их, годов-то, более шестидесяти было, помни-ка все.

Валя устроила Евдокию Егоровну уборщицей в клуб. Евдокия Егоровна быстро перезнакомилась со всеми в деревне и вела себя так свободно, будто весь век жила тут. Даже в клубные дела вмешивалась. Говорила Вале:

— Петька Удилов шибко баско поет. Ты его почашше на сцену-то толкай.

Если в клуб заявлялся пьяный и начинал шалопутничать, старуха подходила к нему:

— Топай домой, бесстыжий. А то я с тобой по-своему разделаюсь, наплюю вот в гляделки-то. Не сучи, не сучи рукава-то. Если тронешь меня, я сразу кончусь. Во мне жизни-то совсем маленько осталось. И тебя до могилы засудят.

Днем Валя работала в библиотеке, она была одновременно заведующей библиотекой. Вечером собирались кружковцы: два парня и с дюжину девок, все широкоплечие, с огрубевшими руками, до невозможности застенчивые, нерешительные на сцене. Валя сама руководила и хором, и плясунами, и музыкантами. Правда, плясала она скверно, а русские народные песни пела задушевно, звонко и в спектаклях играла, по выражению деревенских зрителей, шибко здорово.

Больше часа тренькала Валя на балалайке. Надумали организовать струнный оркестр, а музыкантов в деревне раз-два и обчелся. Придется самой и в оркестре участвовать.

В клуб понабились люди — смотрели кино. А после кино девки притащили гармошку и заставили одного из парней играть. Парень работал на колхозном радиоузле, порой заменял колхозных шоферов, помаленьку тренькал на гитаре, на балалайке и гордился, что «все» умеет. Он, как всегда, начал ломаться, отставлять гармошку, говорить, что ему надо домой, что он болен и к тому же зол на всех девок.

Евдокия Егоровна ушла к подружке на именины. Валя легла на кровать и, закрыв глаза, слушала гармошку, шарканье туфель, говор и смех.

В зале завизжали девки. Тася Емельченко, доярка, подружка Валина, закричала:

— Отстань! Отстань, тебе говорят!

Замолкла гармошка. Послышались какая-то возня, тяжелые вздохи и незнакомый мужской голос:

— Ах ты!..

Валя вскочила.

Посередине зала стоял тощий парень, одетый в модное пальто, — видать, приезжий из города, и, пьяно ухмыляясь, тянул Тасю Емельченко за руку. И та выкрикивала:

— Ты долго будешь?!

— А ну, что здесь такое? — Валя старалась придать своему голосу побольше строгости.

— О, кажется, высокое начальство пожаловало! Ищу у вас защиты и помощи. Прикажите оной девице, чтобы шла со мной танцевать. Что это за хамство на самом деле.

— Я тебе покажу онную. Ты у меня пообзываешься. — Тася с силой дернула руку, но парень хоть бы пошатнулся. И сказал:

— Ах, какая грубость!

Валя едва сдерживалась, чтобы не обругать хама.