— Тогда подбегай ко мне после смены.

— Да боже мой! — взвыл Земеров. — Не могу я сегодня, некогда мне.

— С тобой говорить, знаешь, только выпимши, — окончательно рассердился Семеныч и пошел. Пошел злыми шагами, резкими, шумными.

Земеров был одним-разъединственным рабочим, с которым напористый профорг ни о чем толком не мог договориться.

— Нашел тоже кому предлагать, — сказал Семенычу молодой столяр Коля Чубыкин, нисколько не беспокоясь о том, что Земеров услышит его. — Это ж типус, дай бог.

Чубыкин работал по соседству с Семеном, делал мебель. Он терпеть не мог Семена, глядел на него будто на змею гремучую — настороженно и холодно. Но не всегда было так. Поначалу плясуна, весельчака Чубыкина тянуло к гитаристу и баянисту Земерову, хотя гитарист из Земерова ни бог весь какой, а баянист и вовсе никудышный. В цехе в обеденный перерыв Коля крутился рядом и подсовывал Семену гитару. Приглашал в клуб и к себе домой (Семен не был ни там, ни тут), а однажды в выходной безо всякого-якого заявился к Земеровым. Заявился шумный, с улыбкой. Увидел Пелагею Сергеевну — и улыбка стаяла. Семен в тот день спешил доделать свинарник и, видимо, не мог скрыть досады.

— Я хотел тебя позвать в клуб, — сказал Коля. — Там струнный оркестр организуется.

— Есть когда тут чепухой заниматься, — недружелюбно отозвалась Пелагея Сергеевна и отшвырнула попавшее под ноги полено.

Потом, когда Чубыкин ушел, Семену стало вдруг страшно стыдно, а сейчас он только и ждал того, чтобы гость побыстрее убрался. Семен видел, что Коля и рад бы уйти, но сидит из приличия, говорит, о чем придется, и посматривает на пыльные ковры, понавешанные, где надо и не надо, на сундуки — их было более десятка, — на иконы, на собаку, которая так и заливается во дворе, чуя чужого, на все большое, растущее земеровское хозяйство.

С тех пор Чубыкин не подходил к Земерову.

У Семена было отвратительно на душе, когда он после смены шагал к автобусу.

— Чего сгорбился, старик? — услышал он сзади себя голос Яшки Караулова, шофера грузовика.

Был Яшка компанейским парнем (со всеми на «ты») и шофером куда с добром, старенькая машинешка блестела у него не хуже, чем новая посуда у чистоплотной хозяйки. Слыл циником и нахалом.

— Что этот старый трепач к тебе приставал? Я как раз по цеху проходил.

— Почему трепач? С нагрузками все…

— Пошли его к чертовой матери. Слушай, вкалываем мы с тобой на одном комбинате и живем, можно сказать, рядом, ты на Пристанской, я на Партизанской, а знать друг друга не знаем. А? Ты откуда прикатил?

Семен сказал, что из Восточной Сибири. Жил там в поселке. Захотелось в город, поближе к центру. Жив ли отец? Нет, его убили. В первый же год войны. Кем был отец? Да рабочим на лесозаводе. Семен не сказал, что когда-то папаша его жил на Волге, имел двухэтажный дом, много коней, коров и земли, в страду нанимал батраков. В смутные времена, когда потянулись слухи о раскулачивании и ссылке в холодные края богатых мужичков, отец, человек умный и предприимчивый, стал поспешно расторговывать свое добришко. Но ему удалось продать, и то за полцены, только четыре коровы и лошадь. Все остальное пришлось бросить и, забрав что полегче, он с женой бежал тайно, ночью. Меняли места — жили в Челябинске, под Москвой и, наконец, обосновались в Сибири. Семен родился в Сибири.

— Дом свой ты сильно обладил, — одобрил Яшка. — Слушай, ты что будешь делать в субботу вечером? У меня дружок есть, Ленька Сысолятин. Мы с ним выпить маленько решили. Приходи на часок. А то сидишь как сыч, ядрена Матрена.

Семен хотел отказаться, но Яшка добавил: «У Леньки магнитофон, песенки — шик», — и Семен, сам не зная почему, согласился.

Леонид Сысолятин жил с матерью и сестрой в коммунальной квартире. Среди прочих простых вещичек Земеров заметил вещи дорогие, видать, купленные при случае: металлическую решетчатую шкатулку, обшарпанное пианино, огромное старомодное трюмо с тремя своими резными ножками и одной приделанной, грубой.

Семен пожалел, что пошел, он тяжело сходился с людьми и на вечерах чувствовал себя одиноко и скованно. Возле пианино стоял баян. Семен обрадовался: можно поиграть, все же не такой чуркой будешь выглядеть.

У Леонида Сысолятина были длинные крепкие руки и злое лицо, дорогой костюм нежного кремового цвета. Его сестра Алефтина тоже не очень понравилась Семену — слишком короткая юбчонка, подстрижена под мальчишку, с большими чувственными губами и маленькими вдавленными, какими-то совершенно неподвижными глазками. Как потом узнал Семен, Леонид работал слесарем на фабрике меховых изделий, Алефтина — машинисткой в узле связи. Хозяева старались казаться людьми с изысканными манерами.

Семен молчал, чувствуя на своих губах натянутую искусственную улыбку. Алефтина бренчала на пианино, перевирая мотивы, морщилась, Яшка подпевал ей, а Леонид задавал Земерову вопросы:

— Нравится город наш? Где вы проводите вечера?

Было Семену тревожно от чего-то.

Они сели за стол, и Семен подивился обилию дорогих закусок и вин. Он отказался пить коньяк, потому что никогда не пил крепких вин, хмелея даже с пива, и Алефтина, ловко открыв бутылку шампанского, налила длинную, объемом не меньше стакана, рюмку Семену и половину такой же рюмки себе. Семен впервые видел такие рюмки.

— Ну-у! — сказал, морщась, Леонид. — Мужик называется.

— Не позорь фанерщиков, — добавил Яшка.

Они все же заставили его выпить и шампанского, и коньяку. Семен поперхнулся.

— Ну и ну!

— Нет, он и в самом деле позорит фанерщиков.

Алефтина еще налила шампанского.

Семену стало вдруг весело. Весело да и только. И почему это он двадцать минут назад чувствовал себя так скованно, так нехорошо, хоть убегай? Ведь они — и Леонид, и Яшка, и девушка — люди довольно занимательные. Но Семен еще занимательней. Никто не знает, какой он, Семен. Никто! И Земеров начинает говорить что-то о новой мебели и верандах.

Алефтина положила в его тарелку закуски, и Семен подумал: уж не женить ли они собираются его на этой девице? Вот смехотура! Он поправил галстук и взглянул на Алефтину. Девушка кокетливо наклонила головку и, улыбаясь, глядела на Земерова. Мало приходилось на долю хмурого некрасивого Семена таких взглядов. И ему до смерти захотелось показать себя милым, компанейским парнем. Он взял баян и начал наигрывать разные песенки.

Семен научился играть еще в детстве. Отец купил у кого-то за полцены разбитый баян и гитару, которая фальшивила на всех ладах. Думал продать и поднажиться, но не удалось. Когда родители уходили из дома, Семен хватал баян или гитару и прислушивался к чудесным звукам. Это была единственная утеха его, блаженные минуты. Он выступал на концертах в школе. Отцу и матери об этом не говорил. «Сегодня вечером у нас занятия». Семен получал удовольствие от того, что играл, но, кажется, еще большее от того, что он, забитый мальчишка, чувствовал на сцене свою полноценность.

Мать не терпела этой его привязанности, но вот чудно: на людях подсовывала ему баян, мол, смотрите, какие мы.

Играл он только изредка вечерами и в выходные. Мать, услышав музыку, ворчала, гремела посудой и стульями. Говорила:

— Хватит тебе уж, нету никакого покоя. Будто нечем человеку заняться.

Однажды Семен увидел, как мать перебрасывала монеты из руки в руку и на губах у нее была неприятная плотоядная улыбка. Сказала сыну: «Звенят-то как!»

«До чего все-таки скучная», — подумал он вдруг. Только о доме, базаре да о деньгах и речь. Не верит никому, по себе людей судит.

Алефтина открыла вторую бутылку шампанского.

— Мне много, — сказал Семен, отодвинул рюмку, расплескав вино, потом подвинул ее к себе и неожиданно выпил.

Голова его как-то странно отяжелела. Алефтина стала казаться очень симпатичной, милой. Баян не подчинялся ему, вместо нежных звуков рвались из-под пальцев звуки резкие, грубые. Семен похохатывал без причины и много говорил, что с ним никогда не бывало. Он уже понимал, что окончательно наклюкался.